«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

серии таких указателей нет.

А вторым преимуществом был шрифт, увеличенный фотографическим способом: красивее, да и читать удобнее. Разбиение на страницы осталось неизменным.

Вдобавок это издание хорошо продавалось: в письме, отправленном вам Фрэнсис Линдли 17 января 1975 года, сообщается, что продано 3986 экземпляров. Для книги стихов в первый год после публикации – очень даже неплохо, особенно если учесть, что почти одновременно вышло пенгуиновское издание.

Итак, для стихов Иосифа год был урожайный: две книги на английском. Совсем неплохой результат для изгнанника, прибывшего в Америку всего двумя годами ранее.

Вы забыли, что в 1970‑м вышла «Остановка в пустыне».

С тех пор прошло уже несколько лет.

Важнее, что «Остановка в пустыне» и «Selected Poems» – первые книги Иосифа, над которыми он имел власть как составитель. Для «Selected Poems» Иосиф сам отобрал стихи, сам решил, в каком порядке их расположить, как распределить их по пяти разделам. Для него это был новый опыт.

Следующую книгу стихов на английском – «A Part of Speech» – выпустило в 1980 году его новое издательство, «Фаррар, Страус и Жиру». Переводчиков было несколько, в том числе сам Иосиф. Десять переводов – мои, причем три перепечатали из «Selected Poems»: «Натюрморт», «Nunc Dimittis» и «Одиссей Телемаку».

Случалось ли ему хоть раз критиковать ваши переводы тогда, на заре вашей совместной работы в Америке?

Огрех, который Иосиф чаще всего находил в моих переводах в ту неделю, – случаи, когда я не улавливал его иронии, а эта ирония обычно была беззлобной. В сущности, его ирония никогда не была горькой или беспощадной, какой часто бывает ирония в поэзии.

Тень над Гуз-Пондом

Иосиф Бродский мог с почти вызывающей беззаботностью высказываться о своей смене адреса: «Может быть, изгнание и есть естественное условие существования поэта… Я чувствовал некое преимущество в этом совпадении моих условий существования и моих занятий» [55] . Однако у переезда Бродского в Америку была и мрачная сторона. В книге «Поэтика и эстетика Бродского», составленной Лосевым и Полухиной, в написанной вами главе, на странице 87, есть подстрочное примечание: «В то время Бродский рассказал мне о своем кошмаре – о страхе повторить судьбу Марины Цветаевой: та, прожив больше пятнадцати лет в эмиграции в Праге и Париже, в 1939 году вернулась в Советский Союз, а в 1941‑м покончила с собой» [56] . Ничего себе. Во-первых, не вполне понятно, когда у него был этот кошмар.

Он рассказал мне об этом на Гуз-Понде, когда гостил там у нас, между 21 и 27 июля 1972 года. По-моему, ясно, что я имел в виду те дни.

Нет, это было неясно, но что именно он сказал? Это высказывание требует некоторых уточнений и подробностей.

Ровно это он и сказал. Он сказал: «У меня кошмар о том, что я вернусь в Россию и закончу, как Цветаева»[57]. Конечно, он сказал это по-русски, но почти в точности такими словами.

Очевидно, кошмары возникали потому, что он, подобно Цветаевой, оказался в изгнании и мог покончить с собой? Или он думал скорее о ее катастрофическом возвращении в Россию после жизни в Праге и Париже, где она находилась в безопасности?

Вам, разумеется, известно, что он любил Цветаеву и обожал ее стихи. Впоследствии он написал о них просто замечательно. В июле 1972‑го он никоим образом не намекал, что подумывает вернуться в Россию хоть через месяц, хоть через год, хоть через несколько лет. Но вскоре после отъезда в эмиграцию он заявил: «Я уверен, что однажды вернусь в Россию». Разумеется, он так и не вернулся. Давайте подсчитаем, сколько лет провела в изгнании Цветаева. Германия, Чехословакия, Париж, с 1922 по 1939 год – в общей сложности семнадцать лет. Возможно, он мыслил похожими временными промежутками, но конкретных дат не называл.

Возможно, он думал, что не выдержит эмигрантской жизни и лет через десять-пятнадцать вернется на любимую rodina — в свое отечество, в места, где родился. Он испытывал томление, свойственное всем русским, особенно русским поэтам, когда они оказываются за границей, – его влекло на родину. Думаю, он искренне считал, что в конце концов поддастся этому притяжению. И, разумеется, он отчаянно скучал по друзьям и особенно по родителям. Возможно, он подумывал вернуться исключительно ради встречи с родителями – сознавал, что они уже очень немолоды. По воле судьбы ни отец, ни мать не дожили до дня, когда ему дали Нобелевскую премию. Плюс, разумеется, притяжение родного языка. Возможно, вас все это удивляет?

Нет, не удивляет… но, если честно, – да, немножко.

Вы не верите, что он действительно так сказал?

Это удивляет, потому что, на мой взгляд, современные американцы обычно не представляют себе всей травматичности изгнания. Американцы неохотно отождествляют себя с такими обстоятельствами.

Вы имеете в виду притяжение отечества?

Нет, я подразумеваю ситуацию, когда тебя выдворяют из твоей страны и возвращение невозможно. Кошмары того типа, которые были у Иосифа, травма, культурный шок.

По-моему, русские чувствуют это притяжение отечества сильнее, чем, предполагаю, почти все американцы.

Думаю, почти весь мир настолько американизировался, что у нас это чувство, скорее всего, притупилось. Нас относительно редко заносит в места, где вообще никто не знает ни слова по-английски. Если у американцев возникает культурный шок, они всегда могут поселиться в отеле «Хилтон» – или просто вернуться на родину. Такой возможности не было разве что у горстки просоветских американцев в годы холодной войны…

Помните, что написал Бродский в своем эссе о британце, который стал советским шпионом?

Да. О Киме Филби [58].

В Лондоне Иосифу попалась на глаза первая полоса одной британской газеты со статьей о Филби. Там же была картинка – увеличенная репродукция почтовой марки, выпущенной советскими властями в честь Филби «за высоко оцененную службу Советскому Союзу».

Газета «Лондон ревью оф букс». Иосиф пространно описал это в эссе «Коллекционный экземпляр».

Иосиф среагировал на физическом уровне – с гадливостью, с ужасом. У него просто в голове не укладывалось, что какой-то англичанин таким вот образом предал свою страну – свободную страну – и заслужил похвалу… вероятно, Иосиф сказал: «похвалу этих треклятых Советов».

Вы считаете, что мне следовало включить его фразу о кошмарах не в примечание, а в основной текст статьи?

Пожалуй, да. Это высказывание заслуживает видного места уже в силу его яркости –