«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

class="p1">В 1937 году, если не ошибаюсь, он написал замечательную книгу, в некоторых отношениях спорную, по-русски она называется «Пути русского богословия». На самом деле ее охват гораздо шире.

Очевидно, Бродский уже когда-то читал эту книгу, как минимум частично, и что-то знал об авторе. Флоровский также писал об отцах церкви, греческих отцах церкви и тому подобных вещах. Об этом Бродский тоже наверняка кое-что знал. Никогда нельзя было предсказать, что за книги приносили Бродскому друзья, что они давали ему почитать, с чем знакомили. Я уже говорил вам, что, когда я впервые оказался в его комнате [в Ленинграде], на его письменном столе лежала книга Николая Бердяева – по-моему, «Философия свободного духа».

Встреча прошла хорошо?

Жена священника показала Бродскому одно место во втором томе мемуаров Надежды Мандельштам на русском языке, совсем недавно изданном в Париже[61]; там Надежда Мандельштам хвалила Бродского, называла его «лучшим из молодых поэтов, собравшихся вокруг Ахматовой»[62]. У вас есть перевод Макса Хейуорда? Я любил Макса и очень уважал его.

Да, есть. А еще Надежда Мандельштам написала: «В толпе, хоронившей Ахматову, был еще один по-настоящему осиротевший человек – Иосиф Бродский. Среди друзей „последнего призыва“, скрасивших последние годы Ахматовой, он глубже, честнее и бескорыстнее всех относился к ней» [63].

В том же абзаце – о, у нее там целое великолепное описание, как он дышит, как участвуют в этом ноздри. Помните, она заметила: «Это не человек, а духовой оркестр»[64].

В следующем абзаце, но на той же странице: «Мне случалось слышать, как Иосиф читает стихи. В формировании звука у него деятельное участие принимает нос. Такого я не замечала ни у кого на свете: ноздри втягиваются, раздуваются, устраивают разные выкрутасы, окрашивая носовым призвуком каждый гласный и каждый согласный. Это не человек, а духовой оркестр».

А в конце она написала довольно меланхоличную фразу. Она замечает: «Что ж, хороший он поэт или нет, я не знаю». Или, возможно, что-то наподобие: «Говорить об этом пока рано, но то, что он – поэт, очевидно».

Вот цитата из книги: «Хорош он или плох, нельзя отнять у него, что он поэт. Быть поэтом да еще евреем в нашу эпоху не рекомендуется» [65].

Она не написала «при этой власти», но на самом деле подразумевала именно это. «Быть поэтом да еще евреем в нашу эпоху не рекомендуется». Также – чуть выше или чуть ниже – она пишет: «Боюсь, что он плохо кончит». Помните эту фразу?

«Но кроме того он славный малый, который, боюсь, плохо кончит».

Это предсказание Бродский тоже воспринял спокойно, сказав «Eto normalʼno». Жена Флоровского просто сунула книгу ему в руки. Не знаю, зачитал ли там кто-то эти слова во всеуслышание, но в любом случае Бродский прочел их впервые в жизни, а Флоровские смотрели на него, хотели увидеть его реакцию. А он сказал лишь: «Eto normalʼno».

Возможно, он счел, что его выдворение из страны – это и есть «плохо кончит». А фраза «Быть поэтом да еще евреем в нашу эпоху не рекомендуется» его, возможно, уязвила. В СССР положение евреев было странным. Как это повлияло на Бродского? Его друг Генрих Штейнберг сказал: «У меня такое впечатление, что почти никак. Ведь бывает так: идет некий постоянный звук, шум, и ты его не слышишь, точнее, перестаешь слышать, он уходит в подсознание, возникая в сознании, когда кончился, когда „тишина, ты лучшее из того, что слышал“… Другое дело, когда входишь в контакт с госучреждениями, партией, КГБ, МВД. Тогда вспоминаешь, who is who, а не вспомнишь – напомнят» [66].

Потом Бродский очень расстроился. Я никогда не видел его таким расстроенным. Уже не помню, какими словами он это выразил, но он сказал: «Эта женщина… она его недостойна. Она для него недостаточно хороша». И продолжил в том же духе. Сказал, что питает к Флоровскому восхищение и уважение, но к жене Флоровского Иосиф, очевидно, ни восхищения, ни уважения не питал.

Могу предположить, что этот визит вообще стал для него мучительным напоминанием о том, что он больше не увидит Надежду Мандельштам – а она стала ему очень дорога. В последний раз он видел ее 30 мая 1972 года, за несколько недель до отъезда в эмиграцию – а спустя каких-то несколько недель [67] случился тот инцидент в Принстоне. Разумеется, я помню его замечательное эссе, написанное после ее смерти в 1980 году, и последний абзац: «Ее желание исполнилось: она умерла в своей постели. Не так уж мало для русского человека ее поколения. Несомненно, кто-то будет причитать, что она-де не поняла свою эпоху, отстала от поезда, мчащегося в будущее. Что ж, как все русские ее поколения, она слишком хорошо знала, что мчащиеся в будущее поезда останавливаются в концлагерях или у газовых камер. Ей повезло, как, впрочем, и нам повезло узнать о станции его назначения» [68].

Но мы можем порадоваться, что как минимум в одном предсказании, вот в этом, она ошиблась.

Да, она определенно ошиблась. Его ожидало светлое будущее – такое, какого Надежда Мандельштам никак не могла бы предугадать. Бродский стал ведущим поэтом послевоенной России. Его жизнь и творчество и сегодня завоевывают внимание новых читателей, привлекают интерес в нашей стране и в других странах.

А теперь давайте поговорим о некоторых стихотворениях первых лет изгнания. Спустя год после приезда в США Иосиф потерял могущественного заступника, того, кто написал судьбоносное предисловие к его книге. И тогда Иосиф сочинил элегию в память поэта, который сам был мастером элегий, – Уистена Одена. Это не первое стихотворение, написанное Бродским на английском, но первое, которое было напечатано и привлекло внимание критиков.

Сам факт того, что Иосиф написал «Elegy to W. H. Auden», не особенно озадачивает. Он был глубоко предан Одену, очень горевал после его смерти и захотел что-нибудь сказать на языке поэзии, так что все вполне объяснимо. Но в каком-то смысле, по-моему, непростительно, что он лишь два-три года спустя осознал, что написал плохое стихотворение. К этой теме мы вернемся позднее.

И он взялся активно работать со своими переводчиками сообща, возможно, чересчур напористо.

Однако еще сильнее озадачивает, что он поступил так с переводом стихотворения «1972 год». Обратите внимание: это один из первых переводов, подписанных «перевод Имярека вместе с автором».

В данном