«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

вылетел из Киева в Москву, а вскоре вылетел из Москвы за границу. А в московском аэропорту мне не устроили личный досмотр. Как и в прошлый раз в Ленинграде, пограничники очень дотошно обыскали мой портфель и чемоданы. Но они не заглянули в карманы моей куртки и не попросили вынуть все из карманов. Все это они вполне могли сделать. Так почему же не сделали? Итак, если моя версия соответствует действительности, если они и впрямь сознательно не стали распоряжаться, чтобы пограничники устроили мне личный досмотр, а, возможно, даже распорядились, чтобы пограничники особенно дотошно обыскали только мой портфель и чемоданы, то, разумеется, они поступили мягко не ради меня. Они поступили мягко ради крупного русского поэта, а в более широком смысле – ради блага русской литературы.

Предположение интересное, поскольку из него вытекает: даже сотрудникам КГБ было известно, что стихи Бродского гениальны. Я определенно не ожидала бы, что в американском ФБР знают толк в литературе.

Например, в Америке как-то не ожидаешь, что пограничники знают хоть одного американского поэта. Как-то не ожидаешь, что полицейские знают в лицо Ричарда Уилбура. Или А. Э. Столлингс. Конечно, в отличие от Бродского, она не была героиней громкого судебного процесса, но даже если бы такое случилось, я как-то не ожидала бы, что у обычных людей есть четкое мнение о ее поэзии.

Я бы никогда не подумала, что среднестатистические сотрудники КГБ хорошо разбирались в поэзии – по крайней мере, достаточно тонко, чтобы иметь свое мнение – положительное или негативное – о поэзии Иосифа. А теперь вы выдвигаете предположение, что они представляли себе масштаб его таланта.

Да, ведь если отклонить эту версию, единственное другое объяснение – крайняя безалаберность или некомпетентность, а трудно вообразить, что в КГБ или погранслужбе такое было возможно.

Это заставляет взглянуть на судебный процесс 1964 года под совершенно новым углом: возможно, подталкивает к мысли, что во время того судебного разбирательства люди не обманывались насчет сути происходящего и в каком-то смысле догадывались, что это суд над крупным поэтом по сфальсифицированному обвинению.

Что ж, тех, кто присутствовал на суде или читал о нем, нужно подразделить на разные группы. В зале суда большинство составляли рабочие и крестьяне, они скандировали официальный лозунг: «суд над социальным паразитом» – над tuneiadets. Немногочисленные свидетели защиты, а также очень многие из тех, кто читал репортажи в газетах, прекрасно знали, что Бродский – крупный русский поэт. Его «Большая элегия Джону Донну» датирована 1963 годом, а к февралю – марту 1964 года она довольно широко разошлась в самиздате. Я прочел ее в Варшаве в декабре 1964 года.

Верно. Я только хочу сказать, что…

Не забывайте, что два ярких стихотворения Бродского – «Памяти Т. С. Элиота» и стихотворение без названия, то есть «В деревне Бог живет не по углам…», – в 1967 году напечатали в альманахе «День поэзии», изданном в Ленинграде огромным тиражом. Итак, нельзя сказать, что Бродского вообще не печатали. В 1962 году были опубликованы его переводы с испанского, а в 1963‑м – переводы с сербохорватского.

Но вы высказали очень интересную мысль. Я действительно исхожу из предположения, что Владимир и Николай знали о его стихах и знали, что это хорошие стихи.

В общем, в суд власти пригнали полный зал рабочих с местных заводов – эти люди никогда в жизни не слышали имени Бродского и тем более не читали его стихов.

Ну-у, да, верно, но не забывайте, что это было в феврале – марте 1964 года. А мы сейчас говорим об августе – сентябре 1968-го.

Хорошо, хорошо. Значит, так обстояло дело в 1964 году.

Что ж, во-первых, самиздат создавал ему аудиторию. В декабре 1964‑го я прочел в Варшаве самиздатский вариант его «Большой элегии Джону Донну».

Да, логично.

Мне хотелось бы добавить еще пару замечаний. Долг перед КГБ и советским государством обязывал Владимира и Николая приказать московским пограничникам: когда мистер Клайн будет пересекать границу, загляните во все его карманы. Он наверняка везет что-то такое, вывоз чего мы должны пресечь. Почему они не отдали такой приказ? Я всерьез призадумался над этим лишь год с лишним назад. Я размышляю, и у меня до сих пор нет однозначного ответа, но крепнет ощущение, что советские власти сознательно разрешили мне вывезти за границу не меньше двух дюжин контрабандных стихов во внутренних карманах куртки. Единственное иное объяснение – банальный сбой бюрократической машины. Тоже возможно, но, по-моему, маловероятно. А что думаете вы?

Возможно, это была банальная некомпетентность. В бюрократических машинах много чего просачивается сквозь щели. Посмотрите на службы национальной безопасности в нашей стране. Даже располагая технологиями XXI века, они лажают. Но как знать? Возможно, ваше объяснение соответствует действительности.

Конечно, я уверен: никому даже не приходило в голову, что Бродский – будущий нобелевский лауреат.

Я хотел бы еще кое-что добавить. Когда, услышав об Ахматовой, они презрительно фыркнули, я в ответ спросил: «Кто ваши любимые поэты?» И они без заминки назвали мне одного поэта. Так что в поэзии они разбирались, а упомянутый ими поэт, пожалуй, считается, на вкус некоторых, весьма неплохим. Его включают в антологии и тому подобное. Это был Роберт Рождественский. Вам знакомо это имя?

Он принадлежал к кружку Вознесенского и Евтушенко, верно?

Кое-какие его вещи вы можете найти в антологии советской поэзии 1960‑х или 1970‑х годов. Этот поэт был любимцем номенклатуры – хотя, пожалуй, я чересчур обобщаю. Но когда читаешь некоторые стихотворения, понимаешь, что он пытался быть вторым Маяковским – а Маяковский славил Ленина в 1920‑х годах, когда для советских читателей Ленин был фигурой наподобие божества.

Рождественский полагал, что коммунизм будет существовать вечно – самое малое, до XXX века. Ленин будет величаво спускаться по лестнице столетий[49] и так далее и тому подобное. Итак, могу предположить, что эти сотрудники КГБ были неравнодушны к поэзии. Можно предположить, что им нравилась такая политическая поэзия и им было отрадно думать, что советское государство, которому они служат, будет существовать вечно, вечно прославляемое поэтами.

Но что бы вы ответили, если бы они спросили вас о нелегальном вывозе стихов за границу?

Не знаю, что я сказал бы им. Но, конечно, правдивый ответ звучал бы так: «Да, при мне будет целый ворох».

Что ж, вы были бы вынуждены солгать им. В смысле, нельзя же в таком случае попросту ответить: «Да».