Миры и столкновенья Осипа Мандельштама - Григорий Амелин

Высшая тема, в которую посвящается поэт, – разрушение старой и создание новой формы реальности. Но что это за форма? Мир должен быть сотворен заново и непрерывно твориться. Не узнать нечто, что уже есть, не усвоить извне, не дать войти в себя чему-то готовому, а сотворить заново. Призвание поэта рекреативно. Переживанием и участием поэта в структуре бытия создается произведение искусства. Это возможно только благодаря полноте присутствия в обыденном мире конечных мыслей, разрозненных причин и угасающих впечатлений. Пастернак говорит не о познании, а о переживании – специфической онтологии понимания жизни. Метафизика этого переживания имеет своей целью и своим пределом то, что суть ничто из всего того, что существует в виде предметов и их качеств, – это юный Пастернак и называет формой. Она невидима и всегда другое, нежели любой предмет действительности. Хлебников признавался: “Я желаю взять вещь раньше, чем беру ее”. Это точная рифма к мандельштамовскому афоризму о том, что надобно любить существование вещи больше ее самой. Хлебников страстно желает схватить вещь в ее бытии, а не предметном представлении. Эрнст Кассирер писал о Гете: “Действие природы и действие человеческого духа не открываются непосредственно друг в друге, так, чтобы в одном просто повторялось и продолжалось другое; форма нового мира, которую человеческий род завоевывает как свое владение, создается только из противоположности и столкновения обоих. Человек должен разрушить, чтобы он мог вновь строить; должен освобождать то, что природа создавала своей темной деятельностью, из этого первого формирования, насильственно придавать ему новый образ, если действительность хочет сделать это своим. Не в созерцании формы, а в создании формы проявляется подлинная созидающая сила человека. И она одна и та же в малом и великом; она находит свое выражение как во властном велении господина, направляющем к единственной цели множество сталкивающихся друг с другом устремлений, так и в каждой самой ограниченной деятельности, придающей материалу новую форму, определенный образ: “ Ты, сидящий у ткацкого станка, умело быстрыми пальцами пропуская нити сквозь нити, сближая их ритмично, ты – творец, и божество, улыбаясь, взирает на твою работу и твое прилежание” (Der Du an dem Weberstuhle sitzest, Unterrichtet, mit behenden Gliedern, F? den durch die F? den schlingest, alle Durch den Taktschlag aneinanderdr? ngest, Du bist Sch? pfer, dass die Gottheit l? cheln Deiner Arbeit muss und Deinem Fleisse)”.

Поэт, как и философ, занят бытием сущего в целом. Как таковая высшая реальность недоступна, но поэтическое бытие – в стремлении, порыве к ней. Поэт – трансцендентальный баскак крепостничества жизни. Жизнь не дана, а должна быть задана (“вторым рождением”!), постановлена этой новой формой. Лирическое чувство переживания переподчиняет крепостные явления мира, передавая их во владение абсолютного предмета, превращая их в освобожденные качества бытия. В пределе превращая земное крепостничество – в небесное постничество.

Откроветь, по Далю, – “отбухнуть, отмокнуть, оттаять”. Пастернаковское откровение по-достоевски с надрывом:

Мерзлый нарыв мостовых расковырян.Двор, ты заметил? Вчера он набряк,Вскрылся сегодня… (

I, 61)

Рифма – не только эхо и отражение, но и риф, заслон, барьер, который необходимо преодолеть. Неспроста большинство анаграмм и метатез слова “барьер” во “Дворе” попадают именно в позицию рифмы. Лирический простор открывается преодолевшим этот барьер:

Что ни утро, в плененьи барьера,Непогод обезбрежив брезент,Чердаки и кресты монгольфьераВырываются в брезжущий тент.

‹…›

Окрыленно вспылишь ты один.“Лирический простор”

(I, 442)

Ну что ж, барьер взят или, как говаривал Вл.Соловьев: “Ну, как-никак, а рифму я нашел”.

О ЯЗЫКЕ ГЛУХОНЕМЫХ, ПОЧТОВЫХ ГОЛУБЯХ И АРКЕ ГЛАВНОГО ШТАБА

Auch der vaterl? ndische Staub, dermanchmal den Wagen umwirbelt, vondem ich so lange nichts erfahren habe,wird begr??t.

I.W.Goethe. “Itali?nische Reise”*

* Будь благословенна и отеческая пыль,порою окутывающая клубами карету,которой я так долго не ведал.

И.В.Гете. “Итальянское путешествие”

Ходит немец шарманщик с шубертовскимлееркастеном – такой неудачник, такойшаромыжник…

Осип Мандельштам. “Четвертая проза”

После долгого исчезновения нищий Абрам,уходивший куда-то, с утра, наконец, заходилпод окнами хат; он распевал псалмы глухимбасом, посохом отбивая дробь: сухо беззвучныемолньи блистали с оловянного его голубка…

Андрей Белый. “Серебряный голубь”

Общеизвестно, что Хлебников ввел для себя категорический запрет, прозвучавший клятвой в его рождественской сказке “Снежимочка”: “Клянемся не употреблять иностранных слов!”. И все же в конце жизни, составляя перечень “языков”, им использовавшихся (таких, например, как “заумный язык”, “звукопись”, “словотворчество”, “перевертни” и т.д.), пунктом шестым он пометил “иностранные слова”, а пунктом двадцатым – “тайные”. Закончив классическую гимназию, Хлебников учился в Казанском и Петербургском университетах и значит худо-бедно (при фантастической памяти!) владел древнегреческим, латынью, французским и немецким.

В 1912 году Хлебников уговорил М.Матюшина напечатать несколько стихотворений тринадцатилетней девочки, “малороссиянки Милицы”, и – по его же признанию – ему очень нравилось, что юная протеже пылко восклицала в стихах:

Французский не будуУчить никогда.В немецкую книгуНе буду смотреть .

Мы возьмем лишь один пример из богатого арсенала хлебниковских загадок, строящийся на “тайном” скрещении русского и ненавистного ему и всегда отвергаемого немецкого языка. Тем более что сам поэт указывает на единую, общую жизнь этой межъязыковой тайны:

Здесь немец говорит “Гейне”,Здесь русский говорит “Хайне”,И вечер бродит ворожейноПо общей жизни тайне .

То есть звучание двух языков – русского и немецкого – едино по своей сути, принадлежит общей тайне и судьбе. Только истинный гений может носить имя Гейне. Так имя великого немецкого поэта звучало не только для Хлебникова. Другой случай совместного ворожения:

Из всей небесной готовальниТы взял восстания мятеж,И он падет на наковальнюПод молот божеский чертеж!

( I, 192)

Чертеж Творца, рождаясь, восстает из небесной готовальни, и эта божественная готовальня от нем. Gott – “бог”, “божество”. Эта готовальня сочувственно отзовется в мандельштамовском образе “чертежника пустыни” – Божественного Геометра. И еще в одном из хлебниковских черновиков:

Передо мной в котле варился вар,В котле для жаренья быка.

‹…›

Божественный поварГотовился из меня сотворить битки.

( II, 262-263)

Богоборческого переваривания уроков первотворения мятежный поэт достигает, используя ту же готовальню, разбивает предначертанное Творцом и пытается создать свои пророческие письмена, пишет свою Единую Книгу.

Для понимания поэтической кухни Хлебникова обратимся к началу одного из стихотворений 1919 года:

Над глухонемой отчизной: “Не убей!”И голубой станицей голубейПьяница пением посоха пуль,Когда ворковало мычание гуль :“Взвод, направо, разом пли!

( III, 57)

Немецкий омоним – скреп, который держит и мотивирует, казалось бы, немотивированное и таинственное рядоположение образов “глухонемой отчизны” и “голубей”. Это нем. Taube – одновременно и “глухой”, и “голубь”. Такое прочтение покажется едва ли вероятным, если не прибегнуть к автору, весьма далеко отстоящему от языкового сумасбродства Хлебникова. Речь идет об Осипе Мандельштаме и его “Египетской марке”. Окажется, что в двух заведомо независимых друг от друга текстах происходит одно и то же. Вот пассаж о глухонемых из пятой части “Египетской марки” (1927):

“В это время проходили через площадь (Дворцовую – Г.А., В.М .) глухонемые: они сучили руками быструю пряжу. Они разговаривали. Старший управлял челноком. Ему помогали. То и дело подбегал со стороны мальчик, так растопырив пальцы, словно просил снять с них заплетенную диагоналями нитку, чтобы сплетение не повредилось. На них на всех – их было четверо – полагалось, очевидно, пять мотков. Один моток был лишним. Они говорили на языке ласточек и попрошаек и, непременно заметывая крупными стежками воздух, шили из него рубашку.

Староста в гневе перепутал всю пряжу.

Глухонемые исчезли в арке Главного штаба, продолжая сучить свою пряжу, но уже гораздо спокойнее, словно засылали в разные стороны почтовых голубей ” (II, 480).

Подчеркиваем, речь идет о двух независимых друг от друга текстах: “Египетская марка” вышла в 1928 году, а стихотворение Хлебникова « Над глухонемой отчизной: “Не убей!”…» впервые было опубликовано лишь в третьем томе Собрания сочинений. Тем любопытнее корреспонденция этих текстов, развивающих одну и ту жу языковую игру на нем . Taube. Образно говоря, поэт только по выходным работает на себя, все остальное время – на барщине общего дела. Эдгар По писал: “Подобно тому, как атлет гордится своей силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях, заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется любой возможности что-то прояснить или распутать. Всякая, хотя бы и нехитрая задача, высекающая искры из его таланта, ему приятна. Он обожает загадки, ребусы и криптограммы, обнаруживая в их решении проницательность, которая уму заурядному представляется чуть ли не сверхъестественной. Его решения, рожденные существом и душой метода, и в самом деле кажутся чудесами интуиции” .