Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада - Генри Хаггард

— Да, Мопо, горе обрушилось на дом твой, проклятие Небес на крааль твой! Мне говорили, Мопо, что небесный огонь живо охватил твои шалаши.

— Слыхал, царь, слыхал!

— Мне докладывали, Мопо, что люди, запертые внутри, теряли рассудок при виде пламени и, понимая, что нет спасения, закалывали себя ассегаями и бросались в огонь!

— Знаю все, царь! Велика важность!

— Много ты знаешь, Мопо, но не все еще. Ну, известно ли тебе, что среди умерших в твоем краале родившая меня Мать небес?

При этих словах, отец мой, я поступил разумно, добрый дух вдохновил меня, F я упал на землю, громко завопил, как бы в полном отчаянии.

— Пощади слух мой! — вопил я. — Не повторяй, что родившая тебя мертва, о, Лев зулусский! Что мне все остальные жизни, они исчезли, как дуновение ветра, как капли воды, но это горе могучее, как ураган, оно безбрежно, как море!

Перестань, слуга мой, успокойся! — говорил насмешливо Чака. — Я сочувствую твоему горю по Матери небес. Если бы ты сожалел только об остальных жертвах огня, то плохо бы тебе было. Ты выдал бы свою злобу ко мне, а так тебе же лучше: хорошо ты сделал, что отгадал мою загадку!

Только теперь я понял, какую яму Чака рыл мне, и благословил в душе Элозия, внушившего мне ответ царю.

Я надеялся, что теперь Чака отпустит меня, но пытка моя только начиналась.

— Знаешь ли ты, Мопо, — сказал царь, — что когда мать моя умирала в охваченном пламенем краале, она кричала загадочные, страшные слова. Слух мой различил их сквозь песню огня. Вот эти слова: будто ты, Мопо, сестра твоя Балека и твои жены сговорились подкинуть ребенка мне, не желавшему иметь детей. Скажи теперь, Мопо, где дети, уведенные тобой из крааля — мальчик со львиными очами, прозванный Умелопогасом, и девочка по имени Нада?

— Умелопогаса растерзал лев, о царь, — отвечал я, — а Нада находится в скалах сваци!

И я рассказал ему про смерть Умелопогаса и про то, как я разошелся с Макрофой.

— Отрок с львиными глазами в львиной пасти! — сказал Чака. — Туда ему и дорога. Наду можно еще добыть ассегаями. Но довольно о ней, поговорим лучше о песне, петой моей покойной матерью в треске огня. Мопо, лжива ли она?

— Помилуй, царь, Мать небес обезумела, когда пела ту песню! — ответил я. — Слова ее непонятны!

— И ты ничего об этом не знаешь? — спросил царь, глядя на меня сквозь дым костра. — Странно, Мопо, очень странно! Но что это, тебе холодно? Руки твои положительно дрожат! Не бойся, погрей их, хорошенько погрей, всю руку положи в огонь!

И, смеясь, он указал мне своим маленьким, оправленным в царское дерево ассегаем, на самое яркое место костра.

Тут, отец мой, я действительно похолодел, так как донял намерение Чаки. Он готовил мне пытку огнем.

С минуту я молчал, задумавшись. Тогда царь опять громко сказал:

— Что же ты робеешь, Мопо? Неужели мне сидеть и греться, пока ты дрожишь от холода? Встаньте, приближенные мои, возьмите руку Мопо и держите ее в пламени, чтобы он согрелся и чтобы душа его ликовала, пока мы будем говорить с ним о ребенке, упомянутом моей матерью, рожденном Балекой, женой моей, сестрой Мопо, моего слуги!

— Прочь слуги, оставьте меня! — смело сказал я, решившись сам подвергнуться пытке.

— Благодарю тебя, о царь, за милость! Я погрелся у твоего огня. Спрашивай меня, о чем хочешь, услышишь правдивые ответы!

Тогда, отец мой, я сунул руку в огонь, но не в самое яркое пламя, а туда, где дымило. Кожа моя от страха покрылась потом, и несколько секунд пламя обвивалось вокруг руки, не сжигая ее. Но я знал, что мука близка.

Некоторое время Чака следил за мной, улыбаясь. Потом он медленно заговорил, как бы давая огню разгореться.

— Мопо, ты и правда не знаешь о том, что сестра твоя Балека родила сына?

— Я одно знаю, о, царь, — ответил я, — что несколько лет тому назад я убил младенца, рожденного твоей женой Балекой, и принес тебе его тело!

Между тем, отец мой, рука моя уже дымилась, пламя въедалось в тело, и страдания были ужасны. Но я старался не показывать виду, так как знал, что если я крикну, не выдержав пытки, то смерть будет моим уделом.

Царь опять заговорил:

— Клянешься ли ты моей головой, Мопо, что в твоих краалях не выкармливали никакого младенца, мной рожденного?

— Клянусь, царь, клянусь твоей головой! — отвечал я.

Теперь уже, отец мой, мучение становилось нестерпимым. Мне казалось, что глаза мои выскакивают из орбит, кровь кипела во мне, бросалась в голову, по лицу текли кровавые слезы. Но я невозмутимо держал руку в огне, а царь и его приближенные с любопытством следили за мной. Опять Чака молчал, и эти минуты казались годами.

Наконец он сказал:

— Тебе, я вижу, жарко, Мопо, вынь руку из пламени. Ты выдержал пытку, я убежден в твоей невиновности. Если бы ты затаил ложь в сердце, то огонь бы выдал ее, и ты бы запел последнюю песню!

Я вынул руку из огня, и на время муки стихли.

— Правда твоя, царь, — спокойно ответил я, — огонь не властен над чистым сердцем!

Говоря это, я взглянул на свою левую руку. Она была черна, отец мой, черна, как обугленная палка, и на искривленных пальцах не было ногтей. Взгляни на нее теперь, отец мой, я ведь слеп, но тебе видно. Рука скрючена и мертва. Вот следы огня в шалаше Чаки, огня, сжигавшего меня много, много лет тому назад. Эта рука уже не служила мне с той ночи истязания, но правая оставалась, и я с пользой владел ею.

— Но мать мертва, — снова заговорил царь, — умерли в пламени и твои жены, и дети. Мы устроим поминки, Мопо, такие поминки, каких не было еще никогда в стране зулусов, и все народы земли станут проливать слезы. Мопо, на этих поминках будет выслеживание, но колдунов не станем созывать, мы сами будем колдунами и сами выследим тех, кто навлек на нас горе. Как же мне не отомстить за мать, родившую меня, погибшую от злых чар! А ты, безвинно лишенный жен, чад, неужели не отомстишь за них? Иди теперь, Мопо, иди, верный слуга мой, которого я удостоил погреться у моего костра! — и, пристально глядя на меня сквозь дым, он указал мне ассегаем на дверь шалаша.

Глава XI

Совет Балеки

Я поднялся на ноги, громко славя царя, вышел из Интункуму и бросился бежать, такие страшные муки я испытывал. Забежал на минутку к знакомому, чтобы обмазать руку жиром и завязать кожей, но это мало помогло. Я снова стал метаться от нестерпимой боли и помчался на место бывшего моего дома. В отчаянии я бросился на пепел, зарылся в него, ощущая прикосновение костей своих близких, еще лежащих здесь.

Да, отец мой, последний раз лежал я на земле своего крааля, и от холода ночи защищал меня пепел рожденных мною.