Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

Зиночка весть о смерти своего… "первого мужа" приняла, как-то удивительно спокойно. Казалось бы, ей надо было биться в истерике, винить себя в гибели Павла, а она только слабо охнула, неумело, коряво перекрестилась и ушла к себе, тихо прикрыв дверь. О том, чтобы ехать в Москву на похороны, даже не заикнулась.

Вот именно с этого дня в доме первого секретаря горкома партии всё полетело вверх тормашками, это точно. Двухэтажный особняк бывшего боголюбовского винозаводчика на Первой Советской улице совершенно обезлюдел. В его просторных комнатах поселилась глухая тоска и гулкое неуютное эхо. По ночам потрескивали изредка половицы, кто-то глубоко и протяжно вздыхал в темноте, так что казалось порой, сбываются пророчества богомольных городских старух. После того, как в дровяном сарае Прохора Акиньшина вынули из петли, они, истово крестясь, в страхе шептали: "Свят, свят, свят!.. Богородица, Матерь Божия, спаси нас!.. Нечистая сила в доме завелась!..".

Может, и преувеличивали старушки, но следы страшной катастрофы, случившейся в этой семье, были, как говорится, налицо.

Зинаида и Пётр и раньше спали в разных комнатах, но вызвано это было тем, что по роду своей работы Пётр часто возвращался домой далеко за полночь. Теперь же их отношения развалились совершенно. Зинаида на ночь запирала двери своей спальни на ключ и вообще старалась всячески избегать встреч с мужем. Порой они не видались по нескольку дней. Матюша отгородился от Пётра угрюмой стеной молчания, и если случайно сталкивался с ним в коридоре или на кухне, то сначала пристально, прищурившись, сверлил своим колючим взглядом, будто пытался добраться до самого донышка отцовских глаз, но почти тут же равнодушно отворачивался в сторону, и возникало ощущение, будто "отца" для него вообще не существовует.

Всякий раз от этого взгляда у Петра по спине пробегали мурашки.

Поначалу Пётр пытался заговаривать с ним… В ответ натыкался на глухую стену молчания и в конце концов бросил эти попытки.

Савва в комнатах тоже старался не появляться и большую часть свободного времени или возился в гараже с машиной, или уходил к себе наверх, и, что он там делал в одиночестве, Бог весть.

Так они и жили – каждый со своим, и все – порознь.

Наконец, в марте пришёл вызов из Москвы. Надо было собираться в дорогу. Зинаида выслушала долгожданную весть молча, ничего в ответ не сказала, и Петру показалось даже, что она не поняла, о чём идёт речь. Он спросил, слышит ли она его. В ответ Зиночка коротко кивнула и ушла к себе, закрыв дверь на ключ. Как обычно.

А на следующий день случилось самое страшное.

Когда вечером Пётр вернулся домой из горкома, на столике у камина его ждала записка от жены:

"Не пытайся искать меня. Это безполезно. Мы с Матюшей уезжаем туда, где тебе нас ни за что не найти.

Да это и не важно.

Дальше наши пути расходятся в прямо противоположные стороны, и мы с тобой просто обязаны подчиниться воле Господа.

На мне лежит тяжкий грех!.. Боюсь, вовек не отмолить. И ты тут помочь мне не в силах. Каждый из нас должен решать сам за себя. Я своё решение приняла, и ничто, поверь, ничто, помешать мне уже не сможет!

Я за всё тебе благодарна. Честное слово. Ты, Пётр, очень хороший человек, умный, поэтому, надеюсь, поймёшь меня и не станешь судить слишком строго.

Прости, если можешь. А если сумеешь, будь счастлив. От души тебе желаю.

Прощай!.."

И хотя что-то подобное Пётр мог ожидать от Зинаиды, записка эта ударила его в самое сердце. Он даже задохнулся от неожиданного спазма в груди, ноги стали какими-то ватными, и, чтобы не упасть, он опустился на стул. Сдавил виски руками и уставился тупым неподвижным взглядом в чёрную каминную пасть, где несгоревшие головешки громоздились уродливой кучкой посреди седого пепла.

Если бы его спросили, о чём он думал в это время и сколько так просидел, он не смог бы ответить. Вернул его к жизни телефонный звонок… Оказывается, кто-то донёс Леокадии Степановне, что товарищ Троицкий только что стал пусть не официальным, но всё-таки холостяком, и это обстоятельство вселило в трепетное сердце верной секретарши несбыточные надежды. Петру Петровичу стоило немалого труда убедить отважную женщину, решившую своей роскошной грудью закрыть амбразуру семейного счастья своего шефа, что "в данный момент он ни в чьей помощи не нуждается".

Повесив трубку на рычаг телефона, Пётр отправился на кухню, достал из холодильника початую бутылку коньяка, вылил её содержимое в обыкновенный гранёный стакан и залпом выпил, закусив кусочком сыра, ставшего похожим на какую-то фантастическую птицу, поскольку оба его края загнулись вверх.

Почему-то русский человек в трудные минуты своей жизни чаще всего пытается заглушить свои неурядицы и душевную боль спиртным. И ведь заранее знает – не поможет, но изменить устоявшейся традиции никак не может. И пьёт!..

Вот почему Борис Ильич Мяздриков, тоже прослышавший о бегстве Зинаиды, так и не смог дозвониться в дверной звонок, когда пришёл в особняк на Большой Советской, чтобы поддержать товарища в беде. Пришлось идти в гараж к Савве за помощью. Вдвоем они обнаружили партийное начальство Краснознаменска, лежащим в кухне на полу и изрыгающим мощные звуки богатырского храпа. Рядом валялась пустая бутылка из-под коньяка "Варцихе". Мужчины отнесли брошенного на произвол судьбы начальника в гостиную, уложили на диван и, накрыв пледом, удалились.

Ранним утром Петра разбудил верный Савва. Первым делом он заставил шефа выпить полный стакан капустного рассола, после чего сообщил, что накануне Зинаида Николаевна вместе с Матвеем уехали двухчасовым поездом в Москву и попросил разрешения отправиться следом, чтобы начать розыск сбежавших. Конечно, когда нет ни одной зацепки, шанс найти двух человек в миллионной Москве невелик, но… "Чем чёрт не шутит?.." Пётр категорически запретил Савве даже думать об этом и заявил, что сам со дня на день отправится следом за женой и сыном. Савва сначала подумал: шеф шутит… Но через два дня убедился, говорил тот вполне серьёзно.

В тот же день Троицкий собрал бюро горкома, на котором заявил, что "выходит их рядов КПСС по собственному желанию". Так было собственноручно написано им в заявлении. Потрясённые члены бюро поначалу пытались выяснить, что побудило Петра Петровича принять такое… ужаснувшее всех решение. Не получив ответа, стали уговаривать своего первого секретаря забрать заявление. Остановил их Мяздриков. Он-то сразу понял: на подобный шаг Пётр решился не с бухты-барахты, и отговаривать его – занятие безнадёжное. Тогда члены бюро единогласно проголосовали и записали в протокол заседания следующее постановление: "Принять заявление товарища Троицкого П.П. к сведению". Что означала сия формулировка, никто толком объяснить бы не смог, но… Исключить первого секретаря горкома из партии?!.. Да вы что?!.. На такое ни один здравомыслящий человек не способен!.. А они, слава Богу, в "здравом уме и твёрдой памяти"…

Но для Петра и этого было достаточно. Он сдал ключи от сейфа Борису Ильичу, сложил в портфель кое-какие безделушки, которыми дорожил, и пешком пошёл домой. Там заперся на ключ, не отвечал на телефонные звонки, растопил камин и всю ночь возился с бумагами: безжалостно рвал и сжигал их в камине. Наутро, собрав только самое необходимое, вызвал к себе Савву, отдал ключи от дома, велел, чтобы тот взял из оставшихся вещей всё, что приглянется… Стали прощаться. И вдруг… первый раз в жизни увидел товарищ Троицкий, как у верного соратника, служившему ему как верный пёс, не за страх, а за совесть, дрожит подбородок.

"Ну, будет, будет… Прощай!.. Вероятно, мы с тобой больше никогда уже не увидимся… Не поминай лихом!.."

И крепко обнял готового вот-вот разрыдаться Савватия Ексакустодиановича.

Подхватив чемодан, Пётр Троицкий лёгким летящим шагом отправился на вокзал, чтобы навсегда покинуть своё родовое гнездо. Удивительное чувство свободы, бодрости, жизни, которое он испытывал только в детстве, вдруг затеплилось в его душе, и будущее уже не казалось таким мрачным и безнадёжным.

Зима в Дальних Ключах разгулялась вовсю. Бывало, и метель дня на два заводила свою снежную карусель, протяжно завывая в печных трубах, но когда, перебесившись, вьюга затихала, на ослепительно-синее небо выкатывалось солнце, и яркие искры вспыхивали в ватных сугробах так, что глазам было больно. Снег скрипел под ногами радостным тугим хрустом, мороз играючи пощипывал щёки, а глубоко под сердцем пряталась тихая радость, которая обещала: подожди, ещё немного, и обязательно случится что-то очень хорошее, отчего на душе становилось так легко и просторно.

Напрасно Алексей Иванович так торопился вернуться домой. За те десять дней, что он отсутствовал, Серёжка не только не потерял ни грамма веса, чего отец почему-то боялся больше всего, но даже как-то окреп, возмужал, стал взрослее. Куда девалась безпомощная растерянность избалованного горожанина, заброшенного в совершенно чуждый ему деревенский уклад? Куда девался настороженный колючий взгляд, угрюмое выражение лица и непробиваемая холодная молчаливость?.. Похоже, за время отсутствия отца парнишка и в самом деле ожил. Свежий воздух и парное молоко явно пошли ему на пользу.