Дети войны. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Я жила в самом пекле войны. То русские отступали, то немцы наступали. Все время была под обстрелами, бомбежками. Закрывала уши руками, плакала, пряталась… Забыть такое невозможно.

Прошло некоторое время, я прошла проверку, получила необходимые допуски и даже была назначена начальником секретного отдела. Моя откровенность позже очень мне помогла, так ч как на меня были заведены соответствующие документы, подтверждающие мой статус узника.

Те чувства, которые я тогда испытала, с годами не притупились. До сих пор я не люблю салют – мне это сразу напоминает про те ужасы, которые пришлось пережить.

Ведь я жила в самом пекле войны. То русские отступали, то немцы наступали. Все время была под обстрелами, бомбежками. Закрывала уши руками, плакала, пряталась… Забыть такое невозможно.

Пусть никогда даже наши прапраправнуки не переживут то, что пережила я!

Война – это действительно страшно. Пусть никто и никогда этого не увидит!

Алюминиевая ложка с «обратным адресом»

Улынская (Рабко) Елена Андреевна, 1927 г. р

Сопливые еще!

Детство прошло в поселке Сиверский Ленинградской области, в многодетной семье, где воспитывались четверо детей, папа трудился, в основном, в животноводстве, мама – дома, по хозяйству. Когда началась Великая Отечественная война, закончила семь классов.

22 июня мама поехала в Ленинград по делам, а я вскоре пошла на вокзал ее встречать. Из-за страшной бомбежки не встретила. Те, кто оказался на вокзале, сразу попрятались. И я поспешила домой. Вдруг вижу – навстречу бежит папа и кричит: «Лена, ты откуда?

Жива? Только что „тебя“ отнес в сарай…

Навстречу бежит папа и кричит: «Лена, ты откуда? Жива? Только что „тебя“ отнес в сарай… Показалось, что ты убита». На самом деле там была девочка в таком же сарафане, как у меня, с черными косами, вся в крови. Вот и перепутал.

Показалось, что ты убита». На самом деле там была девочка в таком же сарафане, как у меня, с черными косами, вся в крови. Вот и перепутал. Да и сам папа стоял весь в крови.

Впятером с подружками вскоре втайне от родителей поехали в Гатчину, чтобы поступить учиться на курсы радисток. Хотелось Родину защищать!

А нас просто «не поняли» – послали в военкомат. Пошли туда – и там тоже прогнали: «Идите домой. Сопливые еще». Тогда мне не исполнилось и пятнадцати, и росточком я была меньше всех.

Папу на фронт не взяли как инвалида. В самом начале войны было организовано дежурство по улицам поселка. Всех учили, как песком гасить зажигалки. В те же дни лихолетья папа и дядя вырыли за ночь большой глубокий окоп у дома, где дети сидели, пережидая бомбежки.

Барак, голод и работа с 4-х часов утра

Совсем скоро железнодорожную станцию Сиверская заняли фашисты. Меня, пятнадцатилетнюю, и двоюродную сестру-одногодку Марину немцы забрали и, несмотря на плач мамы, вставшей на колени, отвели на вокзал. Затолкали в вагон поезда, предназначенного для перевозки скота, и, не сказав ни слова, отправили в Германию на работы – как рабов. На территории Прибалтики всем разрешили ненадолго выйти, мы с Мариной и еще двое отчаянных подростков решили бежать. Однако убежали недалеко: немцы поймали и затолкали обратно в вагон. И снова – долгая дорога. Выдавали

Привезли в Вальтерсхаузен, в Тюрингию. Поселили в лагерные бараки. Кругом – заборы, автоматчики… В комнате с двухъярусными койками нас было 12–14 человек. «Хозяева» называли не иначе как «швайнами» – свиньями.

только хлеб с водой в котелке, чтобы не умерла «рабочая сила».

Привезли в Вальтерсхаузен, в Тюрингию. Поселили в лагерные бараки. Кругом – заборы, автоматчики… В комнате с двухъярусными койками нас было 12–14 человек. «Хозяева» называли не иначе как «швайнами» – свиньями.

Вставали мы в 3 часа утра, в 4 часа уже начиналась работа, которая заканчивалась в пятом часу вечера. Приходили – и сразу ложились спать. Кормили одними щами из капусты, в которых даже гусеницы попадались. Еще давали немного хлеба, и всё. Помнится, привели на какой-то механический завод. А я маленькая, ноги не достают до педалей на станке. Посадили за другой станок – и для другой работы я слишком мала. Потом определили меня мыть полы, туалеты, лестницу, собирать стружку. Как-то проходил мимо начальник, я собирала стружку и в ней увидела ложку. Показала ему, а он говорит: «Возьми себе». Вроде как на память. Я и взяла. Возила ее отныне всегда с собой. Такими ложками мы, конечно, не ели. Было на ложке клеймо. Именно по этому клейму спустя полвека узнали, где я содержалась. Нашли документы в архивах.

А в конце войны, когда разбомбили Эрфурт, узников концлагеря возили разбирать завалы. Жители этого зеленого города жалели русских и обычно давали им кофе и бутерброды.

День Победы я не помню, потому что уже началась дистрофия: весила всего 36 кг, одни косточки. Освободили нас американцы, передали своим. А я умирала: не могла двигаться, ничего не помнила… Принесли меня, положили. Врач сказал, что надежды нет.

Родину не предавала

Потом – госпиталь в Бресте, где усиленно кормили. Там пошла на поправку. Наши военные меня спасли. Посадили на поезд и отправили домой в Сиверскую. А там – тяжелобольная мама (вскоре она умерла), папа – инвалид I группы и детям – 7, 9 и 12 лет. Пошла в девятый класс, затем училась в техникуме в Ленинграде, стала мастером цеха, получила специальность «моделирование швейного отдела», позже выучилась на медсестру.

Пришло мирное время, а говорить вслух о том, что была в концлагере, было нельзя. Иначе запросто попала бы в советский лагерь. Начались всякие проверки. Вышла замуж за военного, прошедшего всю войну, но за 31 год службы его ни разу не отправили служить за границу: «виновато» мое прошлое, связанное с концлагерем.

Около 30 лет трудилась диетсестрой и медстатистом, была председателем народного контроля, успевала вести курсы кройки и шитья.

Я, как и многие, решила достать документ о том, что была узником концлагеря. В ответ: нужны два свидетеля либо справка о том, где именно я была. И когда ответственные товарищи сказали, что никаких документов обо мне нет, я предъявила ложку с клеймом.

Пришла перестройка. Об узниках заговорили открыто. Я, как и многие, решила достать документ о том, что была узником концлагеря. В ответ: нужны два свидетеля либо справка о том, где именно я была. И когда ответственные товарищи сказали, что никаких документов обо мне нет, я предъявила ложку с клеймом.

Представьте себе, тогда отыскались сведения обо мне через Красный Крест или как-то иначе. Прислали справку:

«…24 мая 1942 года была вывезена в Германию, где использовалась рабочей на заводе, содержалась в лагере с 31 мая 1942 г. по 3 апреля 1945 г. Освобождена и 18 сентября 1945 г. вернулась на Родину. В Управлении ФСБ РФ по СПб и Ленобласти сведений о совершении Рабко Е. А. (девичья фамилия) преступлений против Родины в годы ВОВ не имеется».