Ванька-ротный - Александр Шумилин

Я огляделся кругом, похвалил Парамошкина за исправный пулемет и услышал нервный бой четвертого пулемета. Это бил пулемет старшего лейтенанта. В чем дело? — подумал я. Почему он кудахчет как курица? По звуку было слышно, что часть патрон не доходили в патронник. Я крикнул ординарца. Голова его мгновенно показалась над землей. Он легко, как перышко, вылетел из окопа и скатился кубарем в пулеметный окоп. — Слушаю вас, товарищ лейтенант!

— Пошли связного, пусть узнает, почему не работал пулемет? В чем там дело? У них земля в коробке с лентой.

Ординарец перебежал в воронку и оттуда выбежал связной солдат. Я откинулся на заднюю стенку окопа и подумал: — В самые критичные минуты, когда все висит на волоске, когда складывается исключительно тяжелая обстановка, рота всегда стояла железно. Мне самому давалось это не легко. Не так просто, не только одним усилием воли, но и затратой душевных внутренних сил. Но стоило преодолеть решительные моменты, немного расслабиться, как во всем теле появлялась какая-то неприятная дрожь. Дрожь, не дрожь, а озноб точно. Вот и сейчас я почувствовал его. Длилось это состояние не долго, всего несколько коротких минут, а потом бесследно исчезало. Страх и опасность люди переживают по разному. Одних трясет до, других — во время опасности, а у меня озноб бывает потом. Здесь на передовой я не знал людей, которые ничего не боялись. Опасность и близость смерти солдаты воспринимали все, но страх внешне проявлялся у всех по разному. Смерть нависала над всеми. На глазах погибали десятки и сотни людей. Одни тряслись, другие теряли разум, а я чаще становился злой. Некоторые не владели собой заранее предчувствуя опасность. Другие усилием воли заставляли смотреть своей судьбе прямо в глаза. Многие впадали в уныние и апатию. Одних трясучая болезнь била на глазах у всех, над ними смеялись, а другие умели скрывать свое мондраже. Пугало еще и то, что появлялись безысходные мысли. Как держаться все другие? Не пора ли бежать назад? Если лейтенант вместе с ними и политрук сидит в щели, значит ничего опасного нет, страх и сомнения напрасны. Были среди солдат и отчаянные элементы. Но это было с ними не часто и не всегда, а иногда. Частенько эти храбрецы вздрагивали и пригибались, кланялись земле и даже падали в окопе плашмя. А все, кто потрусливей в это время стояли, смотрели на них сверху вниз и нахально улыбались. Но наступал решительный момент, когда самый сильный и свирепый обстрел заставлял всех вдавливаться в землю. Вон Парамошкин, стоит у пулемета, шмыгает носом и деловито улыбается у всех на виду.

А снаряды ревут, головы не оторвешь от дна окопа. Он и в первый день обстрела, когда все тряслись и жались к земле, стоял на ногах и покуривал. Ему было все нипочем. А неделю назад! Парамошкин вздрагивал от каждого редкого удара. Видно в сырость и дождь он не хотел умирать. Не хотел в грязной и липкой глине валяться. А здесь на высоте сухая земля, грело солнышко, дышать было трудно. Здесь он не думал о смерти. Он единственный не лег и не спрятался на дно окопа. Он стоял привалившись к щиту пулемета и пока неистовствовали немцы, наблюдал за полоской ржи и за лощиной. Но его об этом никто не просил. Сейчас он шутит и улыбается. Остальным при обстреле было не до смеха. Парамошкин был мастак на разные анекдотики и неприличные словечки. Теперь, когда под косогором лежало сотни полторы немецкой пехоты, он сыпал неумолкая, строчил как из пулемета, строил всякие рожи и корчил физиомордии. Сегодня он был в ударе и на виду у всех. Политрук из своей щели не показывался. Связные из воронки высунули голову, а он стоял перед ними, целился пальцем в лежащих немцев и с натугой раскатисто портил воздух.

— Кто кого заглушит! — пояснял он своему заряжающему и разинувшим рот связным солдатам. Солдаты смотрели, вздыхали и улыбались. А Парамошкин войдя в раж выворачивал словечки и сыпал прибаутки. Обычно, когда он надоедал, солдаты одергивали его. — Ладно кончай трещать! И без тебя уши заложило! В голове гудит! Но сегодня во время обстрела Парамошкин превзошел себя. Он первый увидел поднявшихся немцев и обеспечил исправность пулемета с запасом на всю стрельбу. Слова и шуточки летели у него как немецкие снаряды, залпами. Солдаты начинали уже вздрагивать всем телом, заливаясь раскатистым смехом. А Парамошкин только этого и ждал. Он был доволен, сиял как новый пятиалтынный, у него блестели глаза. Вот настоящая награда солдату за бесстрашие и хладнокровие. Получить такое внимание после боя — одно удовольствие! Увидеть физиономии пулеметчиков с разинутыми ртами, вот высшая награда, что там медаль. Медали носили тыловики. Они к ним липли как мухи. А здесь без медали видели все его у пулемета. Сам лейтенант, командир роты помахал ему рукой. Он давно ждал такого момента. Что там в болоте, на старом участке обороны, где под дождем сидели все как мокрые твари. Там ни к чему было геройство, там все от страха напускали в штаны. Здесь на высоте он показал себя во всей красоте, хотя не совершил ничего героического. Как человек он был добрый и уважительный. Как солдат он был старательный и бесстрашный.

Политрука Сокова он называл политпомом, а свой пулемет — фельдфебелем.

— Ну что, Парамошкин! фельдфебель твой не подкачал!

Фельдфебелем пулемет он прозвал из-за одного случая. Было это в обороне около Белого. Парамошкин снял одиночным выстрелом бежавшего по дороге немецкого фельдфебеля. Их было двое. Офицер и фельдфебель. Они спрыгнули с подбитого самолета. Офицер не дотянул до земли разбился — высота была мала, а фельдфебель достал земли и приземлился. Скинул парашют и кинулся бежать. Он пытался добраться до нейтральной полосы, чтобы удрать к своим. Тогда похлопал Парамошкин по кожуху своего пулемета, припал к прицелу и одиночным выстрелом уложил бежавшего немца, пошли посмотреть, а немец оказался фельдфебелем. Так и прозвал он свой пулемет этим именем.

А теперь перед ротой лежала целая сотня. И его работа была здесь. Парамошкин посматривал в прокосы ржи и если замечал малейшее движение одиночными выстрелами добивал его. Немцы пытались подобраться из лощины, чтобы забрать раненых. но получив порцию свинца откатились назад. Артиллерия немцев молчала. Политрук Соков лежал в своей узкой щели. Во время обстрела его било и бросало вместе с землей. Не один он терял сознание, когда тело сжималось в комок. Каждый солдат роты чувствовал что летит в бездну. Бывали моменты, когда исчезало и меркло пространство, когда земля и небо менялись местами. Сколько нужно было иметь душевных сил, чтобы выдержать все эти страшные удары, нестерпимый рев и нескончаемый грохот. Каждый короткий миг Соков прощался с жизнью. Не один раз покидала его надежда и он говорил себе — Все! В любую секунду он мог исчезнуть не успев крикнуть слово — Мама! В такие мгновения никто не думает о других. Только бы пронесло! Только бы не меня! Соков не думал о солдатах. Есть они еще? Или нет никого! Теперь, когда обстрел стих, когда взахлеб били пулеметы, Соков понял, что немцы пошли на высоту. Он поднялся, осторожно выглянул и посмотрел поверх земли и прикинул. Ему нужно было знать — кто, кого? Он не стал проявлять особой прыти, как это сделал лейтенант. Лейтенант молодой. Ему все хочется и не сидится спокойно на одной месте. А он, Соков, как-никак на пять лет старше. Он в жизни никогда не рисковал и не понимал, когда это делали другие. Он больше думал, чем что-либо делал. Он остался в своей ячейке и стал следить, как обернется атака немцев. Сам он никак не влиял на ход стрельбы. Стрелять должны солдаты, для этого они обучены и это их святое дело.