Ворон: Полное собрание сочинений - Эдгар Аллан По

планом, как подготовка к новому, смертному существованию.

То, что мы считаем усовершенствованием ландшафта, быть может, действительно таково с моральной или человеческой точки зрения. Возможно, всякое изменение естественного пейзажа испортило бы картину, если рассматривать ее в общем, в целом с какого-нибудь пункта, удаленного от земной поверхности, хотя и не выходящего за пределы атмосферы. Нетрудно понять, что поправка, которая усовершенствует детали при близком наблюдении, может испортить целое или эффекты, замечаемые только издали. Могут быть существа, когда-то человеческой природы, ныне же незримые, для которых издали наш беспорядок кажется порядком, неживописное для нас — живописным. Это земные ангелы, и, может быть, для них-то, а не для нас, для их утонченных чувств Бог раскинул обширные сады-ландшафты на обоих полушариях.

При этом мой друг привел цитату из одного писателя по садоводству, считавшегося авторитетом:

— «Собственно говоря, есть лишь два рода ландшафтного садоводства: естественный и искусственный. Первый стремится выставить на вид естественную красоту местности, приспособляя ее красоты к окружающей картине: культивируя деревья в связи с волнистым или ровным характером страны; открывая и выставляя напоказ гармонические сочетания форм и красок, скрытые от обыкновенного наблюдателя, но очевидные для опытного глаза. Результат естественного стиля — скорее отсутствие всяких пробелов и уродливостей, преобладание здоровой гармонии и порядка, чем создание каких-либо специальных эффектов и чудес. Искусственный стиль так же разнообразен, как вкусы. Он находится в известном отношении к различным архитектурным стилям. Таковы стройные аллеи Версаля, итальянские террасы, старинный смешанный английский стиль, имеющий связь с готическими постройками и архитектурой елизаветинского времени. Что бы ни говорили против злоупотреблений искусственного ландшафтного садоводства, но примесь чистого искусства усиливает естественную красоту ландшафта. Она частью радует глаз, обнаруживая порядок и план, частью действует на моральное чувство. При виде террасы со старой, заросшей мхом балюстрадой воображение рисует прекрасные образы тех, кто обитал здесь в былые дни. Малейшее приложение искусства свидетельствует о человеческих заботах и интересах».

Из всего мною сказанного, — продолжал Эллисон, — вы можете видеть, что я не отвергаю первый способ. Естественная красота не поравняется с той, которую вносит искусство. Конечно, все зависит от выбора местности. То, что здесь сказано насчет открывания и выставления напоказ гармонических сочетаний красок и форм, — одна из тех красот слога, которыми прикрывается неясность мысли. Эта фраза может значить что угодно или ничего не значить и, во всяком случае, не дает никакого руководящего принципа. Утверждение, что истинная цель естественного стиля — отсутствие пробелов и уродливостей, а не создание каких-либо особенных эффектов или чудес, более подходит к трусливой пошлости толпы, чем к пылким грезам гениального человека. Эта отрицательная красота измышлена той же хромой критикой, которая превозносит Аддисона в литературе. Дело в том, что отрицательное достоинство, состоящее в простом избегании недостатков, обращается непосредственно к рассудку, а потому может быть возведено в правило и ограничено его рамками, тогда как достоинство высшее, воплощенное в творчестве, воспринимается только в своих результатах. На основании правил можно создать «Катона»[255], но тщетно объясняют нам, как создается Парфенон или «Ад»[256]. Но когда произведение готово, чудо совершилось и способность восприятия оказывается всеобщей. Софисты отрицательной школы, насмехавшиеся над творчеством вследствие своей неспособности созидать, восторгаются шумнее всех. То самое, что в зачаточной форме принципа возмущало их осторожный рассудок, в зрелом состоянии законченного произведения приводит их в восторг, пробуждая инстинкт красоты.

Замечания автора насчет искусственного стиля более правильны. Примесь чистого искусства возвышает красоту ландшафта. Это справедливо, как и указание на сочувствие человеческим интересам. Принцип, высказанный в этих словах, неопровержим, но за ним, возможно, скрывается нечто большее. В согласии с этим принципом может быть цель, неосуществимая при обыкновенных средствах, какими располагают отдельные лица; но, раз осуществленная, она придает саду-ландшафту несравненно больше очарования, чем простое чувство человеческого интереса. Поэт, обладающий громадными денежными средствами, может удерживать необходимую идею искусства, или культуры, или, как выражается наш автор, интереса, может внести в свои планы такую грандиозность и новизну красоты, что они будут внушать чувство духовного вмешательства. Добившись такого результата, он сохранит все выгоды интереса, или плана, освободив свое создание от грубости и техничности обыкновенного искусства. В самом угрюмом, в самом диком естественном ландшафте очевидно искусство Творца, но очевидно только для размышления и ни в каком случае не имеет непосредственной силы чувства. Предположим теперь, что это чувство плана Всемогущего на одну степень смягчено — приведено в известную гармонию или соотношение с чувством человеческого искусства, образует переходное звено между тем и другим; например, представим себе ландшафт, который, соединяя обширность с определенностью, красоту и великолепие со странностью, внушает мысль о заботе, или культуре, или надзоре со стороны существ высших, но родственных человеку; в таком случае чувство интереса сохранено, так как искусство, внесенное в ландшафт, принимает вид посредствующей, или вторичной, природы — природы, которая, не будучи Богом, ни эманацией Бога, остается тем не менее природой в смысле творения ангелов, парящих между Богом и человеком.

В осуществлении этой мечты с помощью своего чудовищного богатства; в постоянном пребывании на вольном воздухе для надзора за исполнением своих планов; в непрестанном стремлении к цели, осуществлявшейся в этих планах; в возвышенно-духовном характере цели; в презрении к честолюбию, которое действительно не могло играть роли в его деятельности; в постоянном удовлетворении, без возможности насыщения, своей господствующей страсти, жажды прекрасного; а главное, в любви к женщине, красота и нежность которой облекли его существование пурпурной атмосферой рая, — Эллисон думал найти и нашел избавление от обычных забот человечества и несравненно больше положительного счастья, чем сулят его упоительные сны наяву госпожи де Сталь.

Я отчаиваюсь дать читателю ясное представление о чудесах, созданных моим другом. Я желал бы описать их, но смущаюсь трудностью и колеблюсь между деталями и общими чертами. Быть может, самое лучшее будет соединить крайности того и другого.

Прежде всего, конечно, мистер Эллисон занялся вопросом о местности. Сначала его внимание привлекла роскошная природа островов Тихого океана. Он уже решил отправиться туда, но, поразмыслив об этом, отказался от своего намерения.

— Будь я мизантропом, — говорил он, — такая местность была бы мне кстати. Замкнутость и уединенность острова, трудность доступа и выезда были бы лучшими из его прелестей; но я пока не Тимон[257]. Я желаю покоя, а не гнетущего уединения. Я должен сохранить за собой возможность распоряжаться степенью и продолжительностью моего отшельничества. Нередки будут минуты, когда мне понадобится сочувствие других людей. Поищу же местечко по соседству с многолюдным городом, кстати, его