Ворон: Полное собрание сочинений - Эдгар Аллан По

на благотворительные заведения, украшенные его именем. Но для такого неизмеримого богатства, как в данном случае, эти способы применения представляли слишком ограниченное поле действия. Доходы с наследства, считая только три процента, составляли четырнадцать миллионов пятьсот тысяч долларов в год, т. е. миллион сто двадцать пять тысяч в месяц, или тридцать шесть тысяч девятьсот восемьдесят шесть в сутки, или тысячу пятьсот сорок один в час, или двадцать шесть долларов в минуту. Таким образом публика была совершенно сбита с толку и не знала, какое назначение придумать этим деньгам. Высказывалось даже предположение, что мистер Эллисон постарается отделаться по меньшей мере от половины своего наследства как чересчур обременительного, обогатив толпы своих родственников. Ближайшим из них он действительно предоставил очень крупное состояние, то, которым обладал до получения наследства.

Я не удивился, что он долго ломал голову над тем же вопросом, который вызвал столько разговоров среди его друзей. Не особенно изумило меня и принятое им решение. В отношении личной благотворительности он удовлетворил свою совесть. В возможность какого-либо улучшения, в настоящем смысле этого слова, общих условий человеческой жизни деятельностью самого человека он (с сожалением сознаюсь в этом) плохо верил. В итоге, к счастью или несчастью, он обратился к самому себе.

Он был поэт в широчайшем и благороднейшем значении этого слова. Он понимал истинный характер, возвышенные цели, величие и достоинство поэтического чувства. Инстинкт подсказывал ему, что наиболее полное, быть может единственное, удовлетворение дается этому чувству созданием новых форм красоты. Воспитание или склад ума придали его этическим воззрениям отпечаток так называемого материализма; может быть, эта особенность и была причиной, приведшей его к убеждению, что самое благородное, пожалуй даже единственное, заключается в создании новых образцов чисто физической красоты. Таким образом, он не сделался ни музыкантом, ни поэтом, если употреблять этот последний термин в общепринятом смысле. Или быть может, он не сделался ни тем ни другим под влиянием своей убежденности в том, что презрение к честолюбию есть одно из основных условий счастья на земле. В самом деле, если великий гений неизбежно честолюбив, то величайший, быть может, выше честолюбия? Быть может, не один поэт, превосходивший Мильтона гениальностью, добровольно остался «немым и безвестным». Я думаю, что мир еще не видал и — если только стечение исключительных обстоятельств не заставит гений высшего порядка обратиться к ненавистным для него занятиям — никогда не увидит высочайших образцов искусства, на которые способна человеческая природа.

Эллисон не сделался ни музыкантом, ни поэтом, хотя вряд ли был на свете более рьяный поклонник музыки и поэзии. Возможно, что при других обстоятельствах он занялся бы живописью. Скульптура, при всей своей поэтичности, слишком ограничена в средствах и действиях, почему и не могла увлечь его.

Я перечислил все области, в которых, по общему мнению, может развернуться поэтическое чувство. Но Эллисон находил, что самая богатая, самая настоящая, самая естественная, может быть, даже самая обширная область остается в непонятном пренебрежении. Никому не приходило в голову называть поэтом садовника; между тем, по мнению моего друга, устройство сада-ландшафта представляло великолепнейшее поприще для истинной музы. Здесь открывалось богатое поле для игры воображения в бесконечной комбинации форм новой красоты, так как элементы, входящие в эти комбинации, — прекраснейшие создания земли. В бесчисленных формах и красках цветов и деревьев Эллисон усматривал самые непосредственные и энергичные усилия природы к созданию физической красоты. Направлять и организовать эти усилия — или, точнее, приспособлять их к глазам, которые будут любоваться ими на земле, — вот дело, на которое он решил употребить свое состояние, осуществляя не только назначение поэта, но и возвышенные цели, ради которых Божество одарило человека поэтическим чувством.

«Приспособлять их к глазам, которые будут любоваться ими на земле». Своим объяснением этой фразы мистер Эллисон помог мне разрешить одну загадку — я разумею тот факт (который могут отрицать разве невежды), что в природе не существует таких картин, какие может создать гениальный живописец. На земле нет такого рая, какой сияет перед нами на картинах Клода[254]. В самых восхитительных естественных ландшафтах всегда найдется какой-нибудь недостаток или излишество — много недостатков или излишеств. Отдельные части могут потягаться с величайшими произведениями искусства, но в расположении этих частей всегда можно найти недостатки. Словом, на всей обширной земле не найдется такого естественного пейзажа, в «композиции» которого глаз артиста не открыл бы при упорном наблюдении черт, оскорбляющих чувство прекрасного. Обстоятельство совершенно непостижимое! Во всех других отношениях мы справедливо считаем природу образцом совершенства. В деталях мы отказываемся соперничать с нею. Кто передаст краски тюльпана или усовершенствует форму ландыша? Утверждая, что скульптура или портретная живопись скорее идеализирует природу, чем подражает ей, критика ошибается. Комбинируя известные черты человеческой красоты, скульптура и живопись только приближаются к красоте живой и одушевленной.

Упомянутый критический принцип верен лишь в отношении ландшафта, однако мы, чувствуя, что он верен в этом отношении, распространили его на все области искусства в силу свойственного нам стремления обобщать. Я сказал чувствуя, потому что это чувство не аффектация и химера. Математика не доставит более абсолютных доказательств, чем чувство прекрасного художнику. Он не только верит, но положительно знает, что такие-то и такие-то, по-видимому произвольные, комбинации материи —  и только они одни — составляют истинную красоту. Но основания чувства прекрасного еще не нашли себе выражения. Чтобы исследовать и выразить их, требуется такой глубокий анализ, какого еще не видал свет. Тем не менее инстинктивные мнения художника подтверждаются голосом всех его собратий. Положим, что «композиция» имеет недостатки, что она нуждается в поправке; представьте эту поправку на суд любого художника — и он признает ее необходимость. Более того, каждый член братства художников укажет одинаковую поправку для исправления недостатков композиции.

Повторяю, только в группировке составных элементов ландшафта можно превзойти физическую природу, и эта-то возможность улучшения только в одном-единственном пункте всегда казалась мне неразрешимой тайной. Я пытался объяснить ее следующим образом: первоначальное намерение природы было устроить земную поверхность так, чтобы она являлась для человеческих чувств совершенством прекрасного, возвышенного, живописного, но это первоначальное намерение было искажено известными геологическими переворотами — изменениями в группировке форм и красок. Задача искусства исправить или сгладить эти изменения. Но при таком взгляде приходилось допустить ненормальность и бесцельность геологических переворотов. Эллисон объяснял их как предвестие смерти. Он говорил:

— Допустим, что первоначальным намерением было земное бессмертие человека. В таком случае первичное устройство земной поверхности приспособлено к блаженному состоянию, еще не осуществившемуся, но предназначенному. Перевороты явились в связи с изменившимся