Жест Евы (сборник) - Анри Труайя

Похоже, ее мало интересовало его мнение. Да и что бы с ним было, если бы он запротестовал?

– Как хотите, мадам, – промямлил он в ответ.

Озвученное клиническое заключение застыло на лице мадам де Монкайю. Она открыла шкаф, уверенным жестом достала из него шприц, коробку с гарденалом, развела необходимое количество порошка в воде, перетянула правую заднюю лапу Бубуля, чтобы выступили вены и попросила папашу Табюза, чтобы тот придержал своего пса, когда она будет делать укол. Резкое, короткое движение – игла вошла на добрых два сантиметра. Поршень выгнал яд в тело животного, которое даже не вздрогнуло. Мускулы его напряглись, глаза застыли, дыхание остановилось. Все кончилось.

– Идемте, – позвала мадам де Монкайю, подталкивая папашу Табюза к двери.

– А Бубуль?

– Он больше не мучается…

– Мы его не заберем?

– Зачем? Ветеринар приедет и займется им.

– А что он с ним сделает?

– Кремирует.

– Ох…

Папаша Табюз смысла этого слова не понял, но то, как оно прозвучало – заумно и помпезно, – произвело на него неизгладимое впечатление. В коридоре мадам де Монкайю наткнулась на все ту же особу, протиравшую на этот раз тряпкой комод, и твердым голосом приказала ей:

– Когда доктор вернется, передайте ему, что мы не смогли его дождаться.

– А собака?

– Все кончено!

Она сунула в руку служанки чаевые, на которые та уставилась ничего не понимающим взором, и удалилась. Папаша Табюз поспешил следом.

Он забрался на заднее сиденье автомобиля после нее. Мадам де Монкайю заметила это проявление почтительности. По правде говоря, после смерти Бубуля ей было уже в тягость таскаться с этим слезливым субъектом. Ее предназначением было утешать бедных животных, но отнюдь не людей.

Машина катилась к затерявшейся в тумане деревне со скоростью сорок километров в час. Мадам де Монкайю вела ее расслабившись и слушала у себя за спиной подавленные вздохи папаши Табюза. Он, должно быть, пережевывал свою тоску, как это принято у крестьян, в одиночестве. Через какое-то время, поскольку пассажир ее продолжал молчать, она бросила взгляд в зеркальце заднего вида – и сердце ее оборвалось. На заднем сиденье вместо папаши Табюза восседал черный, огромных размеров пес. Желтыми глазами он с интересом разглядывал окрестности, высунув из открытой пасти язык. Залетавший ветерок слегка ерошил шерсть на его загривке. Ужас объял мадам де Монкайю. Она обернулась и, почувствовав горячее дыхание Бубуля, пахнувшее ей прямо в лицо, резко крутанула руль – и с трудом удержала машину на дороге. Страх полностью завладел ее волей. Мысли в ее голове играли в чехарду уже без нее. Значит, она ошиблась и вкатила укол не Бубулю, а папаше Табюзу? И теперь папаша Табюз лежит на операционном столе, а она везет с собой Бубуля, безутешного после утраты хозяина. «Этот пес, мадам, он – как мое второе „я“». Крик ужаса застыл на губах мадам де Монкайю. Машина помчалась с неведомой до сего дня скоростью, бренча всем своим корпусом и едва касаясь земли колесами. Вдалеке замельтешил туман листвы, показалась инкрустация розовых черепичных крыш: то был Кранель. Мадам де Монкайю стремилась как можно быстрее приехать к себе, запереться в своей комнате на два оборота ключа и все как следует обдумать. На краю дороги, под пыльной липой она увидела лачугу папаши Табюза и, сжав руки на руле и вытаращив глаза, прибавила газу. И когда она вихрем проскочила его дом, незнакомое касание заставило ее вздрогнуть. Она бросила взгляд через плечо, и кровь застыла у нее в жилах: по спине ее похлопывал Бубуль. Глухим голосом он произнес:

– Мне здесь выходить, – и беззвучный хохот вырвался из его пасти. Голова мадам де Монкайю затрещала от ужаса, перед глазами у нее все поплыло. Она крутанула руль направо, затем налево. Деревья запрыгали прочь по сторонам, чтобы пропустить ее, но одно, не столь проворное, осталось на месте. К его стволу было прибито обращение: «Голосуйте за…»

Мадам де Монкайю так никогда и не поняла, за кого ей следовало голосовать. Перед тем как нырнуть в пустоту, она увидела только одно: как вылетает из машины и уносится на небо в лапах огромного черного пса.

Недоступное место

Эрнест Лебожю не любил себе подобных, но – должно быть, по иронии судьбы – руководил департаментом в министерстве народонаселения. Вышестоящее руководство ценило его за усердие и не сомневалось в том, что свой пост он занимает по праву.

Человеконенавистничество, подобно вирусу, сидело у него в крови. Он не выносил детей, потому что они должны были стать взрослыми, а взрослых – потому что они штамповали детей. Конечно же, сам он был одинок как перст. Единственный ребенок, без отца и без матери, не имевший ни близких родственников, ни жены, ни друзей, ни любовниц, он никогда не испытывал нужды в любви и привязанности. В сорок лет все еще целомудренный, он по этой причине, как, впрочем, и по другим тоже, обладал железным здоровьем. Невысокий, сухощавый, мускулистый, с живыми глазами, губами-ниточками, он оставался в полном неведении, с которого боку у него печень и есть ли в его груди сердце.

Однако, если собственное тело было с ним в полном согласии, то разум изводил его за двоих. Спокоен Эрнест Лебожю бывал лишь в полном одиночестве – состоянии при статусе служащего труднодостижимом. В министерстве у него был отдельный кабинет, но всякий сослуживец норовил его побеспокоить. Однако стоило ему лишь увидеть чье-нибудь лицо, как нервы его тут же лопались, и он начинал страдать; едва долетавший шум из соседнего кабинета казался ему утомительным. Поскольку по природе своей был он натурой весьма впечатлительной, ему достаточно бывало бросить взгляд на какую-нибудь таблицу со статистическими данными, и все цифры тут же в ней оживали. Колонки с уровнем рождаемости извергали мешанину орущих младенцев, в рубрике учета молодых мамаш топтались полчища женщин с пухлыми животами, сложные кривые распределения полов в молодежных семьях складывались в дома плодовитых семейств, с вывешенными на всеобщее обозрение результатами недавних стирок, с бесчисленными столами, за которыми мальчишки и девчонки разного возраста лакали суп под уставшими взорами предков. Сидя среди всей этой писанины, Эрнест Лебожю физически ощущал, как вся эта человеческая масса загустевает вокруг него. Он вдыхал вонь их низменной жизни, нечистоплотной и медлительной. Едва сдерживая гадливость, он с силой закрывал отчет, словно хотел придавить копошащийся муравейник тяжелой плитой.

Но мерзкая толпа, устраненная с бумаги, вновь оживала вокруг него в метро. Плотно стиснутый в вагоне себе подобными, он воспринимал их как флаконы отвратительных запахов с плохо завинченными колпачками голов. В конце дня он спешил поскорее добраться до своей двухкомнатной квартирки, чтобы закрыть ставни, опустить жалюзи и закрыть на ключ дверь из массивного дерева. Она отделяла его от лестницы, по которой сновала вверх и вниз никудышная раса квартирантов. Дабы получше защитить свой покой, он изолировал комнату и спальню новым материалом, изготовленным из пробковой коры, нейлоновых нитей и яичной скорлупы. Ему было обещано снижение постороннего шума как минимум на 77 %. Но в расчеты закралась явная ошибка – несмотря на двойные перегородки на стенах и восковые пробки в ушах, Эрнесту Лебожю казалось, что он живет не один. Детишки сверху носились галопом прямо по его голове, радио с нижнего этажа доносило до самых его ног дыхание оперы, престарелый сосед слева хлестал его по щекам, а молодой сосед справа заигрывал с ним в постели. Перенаселенным, переполненным и одновременно раздробленным на части мозгом он мечтал о пустынном острове. Стать бы Робинзоном Крузо – только без Пятницы…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});