Т. 1. Лирика Эдгара По в переводах русских поэтов - Эдгар По

ПРИЗНАНИЕ[75]

Фантазию поэта разгадатьТрудней всего; невидному другимиПтенцу в гнезде назначено лежать…Таинственное в стих я скрою имя.Ищи к строкам поближе, о химереУпомни и об амулете, думайО всем, в сердцах таимом, и в размереЕще ищи, в согласных легком шуме,В предлоге, прилагательном, союзеИ в знаках препинания; отвагойИсполнись: здесь не гордиев дан узел —Значит, не должно пользоваться шпагой.Слова, их три здесь, — их неуловимоТебе поэт произносил не раз —Они прозрачнят стих, — душа любимойВсегда сквозит в молчаньи милых глаз;Синоним истины они, — скрыватьЯ их в стихах задумал; гладкоЯ стансы довожу к концу… Искать? —О, тщетный труд: не разгадать загадки!

ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

В ВАЛЕНТИНОВ ДЕНЬ[76]

Фиалками пленительных очей,Ярчайших, точно звезды Диоскуры,На эти строки посмотри скорей:Ты знала ли искусней трубадура?

Я имя скрыл твое средь этих строк;Его ищи, в сплетенья слов вникая:Оно — мой стяг, мой лавровый венок,Мой талисман; твержу его всегда я.

В стихе значенья полон каждый знак.Найти сам принцип здесь всего важнее.Мой узел гордиев завязан так,Чтоб не был нужен меч, клянусь тебе я.

Найти тут сможет взор прекрасный твой,Сияющий нетленным, чистым светом,Три слова, что составят имя той,Чье превосходство ведомо поэтам.

Нет! Пусть, как Мендес Пинто, буквы лгут,Дух истины скрыт в их глубинах свято.Оставь решать загадку; тщетен труд:Ее не разгадаешь никогда ты.

ДРУГУ СЕРДЦА

В ДЕНЬ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА[77]

Фиалковым очам, затмившим Диоскуров,Предназначаю я цепочку строк моих.В ней имя нежное властительницы их,Равно таясь от глаз профанов и авгуров,Божественно царит. Его затерян след.Ищи внимательно мой талисман заветный,Прекрасный талисман, бесценный амулет,Не пропусти в стихах и буквы неприметной, —Не то напрасен труд, не то прервется нить,Не в узел гордиев затянутая мною.Не надобен здесь меч. Догадкою одноюВозможно, кружево разъяв, соединитьТри слова, что не раз любой бы счел своими,Когда, о признанных поэтах говоря,Поэт хотел назвать достойнейшее имя.Верни ж его из тьмы, очами озаря.Здесь все — твой вымысел, Фернандо Мендес Пинто.Лишь буквы здесь не лгут. Но как же их найти?Оставь бесплодный труд. К тем буквам нет пути.Вовек, сокровище, не выйдешь из глубин ты.

ТОМ. L. S

(Марии Луизе Шйю)[78]

Из всех, кому с тобой свиданье — утро,Из всех, кому с тобой разлука — ночь,Когда на небе вычеркнуто солнцеСвященное — из всех, кто в горькой долеТебя благословляет ежечасноЗа жизнь и за надежду, а преболеВсего — за воскресенье схороненнойГлубоко веры в Правду и Гуманность;Из всех, кому на богохульном ложеОтчаяния смертного поднятьсяДано при ласковых твоих словах:«Да будет свет!» исполнившихся странно,Словах, светящих в ангельских глазах;Из всех, кто более всего обязанОдной тебе, чья благодарность нынчеБлиже всего подходит к поклоненью,Вернейшая, покорнейшего вспомниИ думай: тот, кто пишет эти строки,Такие слабые, дрожит при мысли,Что с ангельской душой он говорит.

МАРИИ ЛУИЗЕ ШЙЮ[79]

Еще недавно автор этих строк,В неодолимой гордости рассудкомУпрямо утверждая «силу слова»,Говаривал, что ни единой мыслиДоступной человеку нет, покаМы знаком языка ее не свяжем:И вот теперь — как бы ему в насмешку —Два слова — два чужих двугласных звукаПо-итальянски, — повторять бы толькоИх ангелам, загрезившим по росам —Светлиночкам в Гермонских косогорахЖемчужисто пронизанных луной,Подобных сокровенным думам, илиЛишь душам дум, божественным виденьям,Быть может, выразимым только песнейНа Лютне Израфеля (Серафима,Которому Творцом дан дивный голосПевучей всех!). А мне? — Увы, бессильноМое перо в моих руках дрожащих —Невыразимо имя дорогое,Тобой произнесенное, — ни мыслить,Ни записать, ни даже только грезитьНе дано мне, затем, что перед этойМечтою недвижимой и прекрасной,Раскрыв глаза огромные, стоюКак у ворот раскрытых прямо в грезу.Направо, влево и вперед открыласьПоверх величественнейшей гробницыБез края даль в пурпуровых туманах, —Но весь простор в едином: ты одна.

К М. Л. Ш.[80]

Еще недавно автор этих строкВ спесивом упоенье интеллектомДо неба «силу слов» превозносилИ утверждал, что мысли возникаютНе иначе как в форме языка;Но вот, в насмешку ль над его хвальбой,Два слова — нежных, слабых, чужезвучных,Два неземных (о, ангелам бы ихШептать во сне над лунною «росою,Жемчужной нитью легшей на Гермон») —Из бездны сердца тихо поднялись:Немысли, полумысли, души мыслей —Волшебней и божественней тех грез,Что Израфил (певец «с наисладчайшимИз всех восславивших Аллаха гласом»)Посмел бы в песнь вложить. И я — немею.Рука застыла; брошено перо.Тебе молиться именем твоимНе смею: ни писать, ни петь, ни думать;И чувствовать устал — оцепененьеВладеет мной пред златовратным сном,Оцепененье сковывает чувство.Робею, очарован, — даль безмерна;Вперед, направо ль, влево ль погляжу —Туман багровый застилает землю,И лишь один-единственный миражГорит у горизонта — ты! ты! ты!

ULALUME[81]

Небеса были хмуро бесстрастны,листья дрогли на ветке сухой,листья вяли на ветке сухой,в октябре октябрем безучастнымэта ночь залегла надо мной…Это было в Уире ненастном,в заколдованной чаще лесной,где белеют в просвете неясномводы Обера мертвой волной.

Там шел я аллеей Титанав кипарисах с душою вдвоем,я с моею Психеей вдвоем.А в груди словно пламя вулканаразливалось сернистым огнем,словно лава катилась ручьем,как в странах снегов и тумана,где солнце не греет лучом,где Янек во льдах океаназастыл, не согретый лучом.

Мы шли в разговоре бесстрастном,думы о прошлом одна за другойувядали, как листья на ветке сухой.Нам был чужд в октябре безучастномхолод ночи, дышавшей зимой,этой ночи ночей над землей.Были чужды в Уире ненастномчары мрачные чащи леснойи Обер, в просвете неясноммелькавший мертвою волной.

И вот уж ночь побледнела,намекнула на утро звезда,наутро, наутро склонилась звезда,вдали полоса забелела:забелела рассветом, — тогдароговидный, бледнея, несмелополумесяц взошел, как всегда,полумесяц Астарты несмелодвуалмазный поднялся тогда.

Я сказал: он нежнее Дианы,он плывет в волнах вечной тоски,упивается вздохом тоски, —он увидел слезой неустаннойорошенную бледность щекии вышел, как вестник желанный,и шепчет: «Те дни далеки,в могиле не знают тоски».За созвездием Льва он, желанный,возвещает забвенье тоски.

Но, закрывшись в смущеньи рукою,Психея вскричала: «Страшнамне звезда, что несменно бледна…Не медли, не медли! Со мноюулетим, улетим… Я должна!»И, рыдая, в пыли за собоюперья крыльев влачила она,так плачевно влачила она!

Я воскликнул: «К чему колебанье?Мы пойдем в этот трепетный свет,мы вдохнем этот трепетный свет, —в сибиллическом блеске сияньявозрожденной надежды привет…Мы смело доверим сиянью,что сквозь тьму нас выводит на свет,что сквозь тьму шлет далекий привет».

Утешал я Психею, лаская,отгонял рой сомнений и дум,побеждал рой сомнений и дум,и шли мы, аллею кончая, —вдруг пред нами — печален, угрюм,склеп могильный… Исполненный дум,я спросил: «Скажи, дорогая,что за надпись смущает мой ум?»И услышал в ответ: «Ulalume! —Вот гробница твоей Ulalume…»

Сердце стало хмуро, бесстрастно,как лист истомленный, сухой,как лист пожелтевший, сухой…«Это точно Октябрь безучастный! —я вскричал, — здесь минувшей зимойпроходил я аллеей глухой,проносил бремя скорби глухой…Что за демон коварный и властныйуправляет моею стопойв эту ночь из ночей над землей?Я узнал тебя, Уир ненастный,я узнал тебя, Обер лесной,как обитель волшебницы властной,заслоненный болотною мглой!»

ULALUME[82]