А что же завтра? - Айвен Саутолл

— Ужас какой-то, Джек. Никогда не видела, чтобы мальчики теряли сознание, вообще не видела, чтобы так вдруг хлоп — и падали чуть не замертво. Слишком ты легко к этому относишься. Слишком ты благородный господин.

А мистер Хопгуд вроде бы сидел на краю длинной лавки, судя по всему — жесткой, лицо у него было усталое и встревоженное, и не говорил пи слова, хотя голос его наполнил комнату.

— Ничего страшного. Говорю тебе, это от истощения. Мальчик ничем не болен.

— Подбираешь неизвестно кого, Джек. Нет чтобы вперед подумать. Ты ведь о нем ничего не знаешь.

— И не нужно мне о нем ничего знать. На глаз видно.

— Повсюду убийства и всякие ужасы. А ты приводишь человека в дом. Хочешь, чтобы с нами жил. Да он, может, хворый. Или психический. Мне совсем не нравится, как он таращился на Салли. Что, если он буйный? У него какой-то вид… смутный.

— Ты уж остановись на чем-то одном. Не может же у него быть все сразу.

— Нет, правда, по-моему, у него вид придурковатый. Если хочешь знать, он, наверное, дефективный. Смотри держись от него подальше, Салли. Мне спокойнее будет, если ты уйдешь из комнаты, если ты к нему близко не подойдешь, на глаза ему не будешь показываться, пока мы его не выпроводим. Имей в виду, я тебя предупредила. Будь с ним осторожна. Никаких поблажек ему не делай. Они знаешь какие хитрые. Как лисы.

— Ну что за глупости, Мод! Хороший мальчик. И все у него в порядке.

— А ты видел, в каком он был состоянии? Разве хороший человек доводит себя до такого? Похоже, он из-под замка сбежал. Может, его держали в смирительной рубашке. Ничего он тебе об этом не рассказывал? А ты что, не обратил внимания на его вид? Понять не могу, ну как можно не замечать такие вещи? Джек, ведь это же опасно. Привез его в дом. Мы живем на отшибе. Кого будем звать на помощь? Может, за его голову цена назначена.

— Да что с тобой, Мод? Один мальчуган, а нас четверо.

— Они когда буйствуют, в них силы на десятерых взрослых мужчин, сам знаешь. И ничего при нем нет, ни бумаг никаких, ни меток. Ты говоришь, Сэм его зовут. Какой такой Сэм? Откуда?

— Голодный мальчик. А так у него все в порядке.

— Но у него же были бутерброды! Ты сам сказал. Ты говорил, один бутерброд ты съел. Счастье, что не отравленный. У тебя концы с концами не сходятся. С каких пор ты отнимаешь пищу у голодных детей? Здоровые люди не падают в обморок. Здоровый мальчик никогда в обморок не упадет. У него, наверно, диабет. А может быть, чахотка. И у него были деньги в кармане. Целых десять пенсов. Где он их украл? Небось больше, чем ты привез из своей поездки. Не из твоего кармана вытащил, надеюсь? Салли, я тебе сказала — отправляйся в свою комнату и не выходи, покуда мы тут не наведем ясность. Он, наверно, сбежал из сумасшедшего дома, или из исправительной школы, или из больницы. И скитается уже много дней, живет воровством.

— Мальчик чистый, здоровый. Хороший. Там в снегу он был красивый.

— Красивый? Надо же сказать такое!

— Потому что правда. Я-то видел его в снегу, а ты нет. Он ликовал.

— Ну, понесло тебя, Джек. Человек может «ликовать», а через двадцать минут перерезать тебе глотку.

— Всю дорогу. Для него это все было — событие, каждый новый поворот. С ним я совсем по-другому увидел наши горы. Бог с ней, с пассифлорой. Жалко, конечно, что она погибла, и жаль, что опять у меня ничего не получилось, надо было укрыть ее, моя вина. Но день, проведенный с Сэмом, вознаградил меня за всё.

— Что это ты вдруг прибедняешься?

— Ничего я не прибедняюсь, и с Сэмом ничего опасного не случилось. Сытный ужин да теплая постель, и завтра он будет в порядке. Да он слышит нас, я знаю, Слышит каждое твое слово. Так что, пожалуйста, учти это.

— Слышит еще не значит понимает, Джек. Да он вроде и на иностранца похож. Сохрани меня бог, я ему худа не желаю. Но и с нами чтобы худо приключилось, и бы не хотела.

В комнате было трое, но третьим была не Салли. Третьим был парень лет восемнадцати-девятнадцати, невысокий и худой. Он сидел на деревянной скамье, откинувшись спиной к стене, и пил из большой бурой кружки, окутанной паром.

— Я думаю, надо копать выше по ручью, — сказал парень, но Сэм ничего не понял, да и голос зазвучал как-то иначе, словно бы это говорилось сейчас, а не в другое время. — Я думаю, в этом направлении надо двигаться.

— Ты пойдешь в том направлении, какое я тебе указал, и больше пи в каком. И ты не будешь больше работать в шахте, когда льет дождь. В овраге полно ручьев, ты знаешь. Под почвой еще больше, чем сверху. И они и дождливые дни несутся с бешеной силой. Тебе это известно. Отлично известно. Тебе говорили. Скажи спасибо, что жив.

— Папа.

— И то чудо, что удалось тебя вырастить до этого возраста. Теперь уж я не собираюсь проигрывать бой.

— Он нас слышит, папа. По-моему, он все слышит. По-моему, он глядит на тебя.

В комнате горела желтая керосиновая лампа, окно за сетчатой занавеской было как черная дыра. Видно, наступила ночь. Комната была странная, вроде пещеры, топором вырубленная. Грубо тесанные стропила под крышей. Огромный камин в виде трубы, сложенный из округлых булыжников, и прямоугольная железная плита, такая же, как дома у мамы. Стол, сколоченный из досок и выскобленный до медвяной желтизны. Кресла с вытертой старой обивкой, с деревянными подлокотниками в чехлах. Вдоль стен — деревянные лавки. И кушетка, длинная, жесткая волосяная кушетка под выцветшей обивкой, на ней лежал Сэм. Под головой у него была подушка, а с краю, чтобы Сэму не скатиться и не упасть, сидел мистер Хопгуд.

Сэм не знал, что сказать. Если женщина так о нем думала, надо было уходить. А уходить но было сил, и чувствовал он себя плохо, и ночь на дворе. Ночь на дворе, и снег на земле.

— Ну, что, миленький? — спросила миссис Хопгуд. — Очухался? Знаешь, как ты нас всех напугал.

Сэм отрицательно покачал головой.

— Что ты?

Сэм опять покачал головой.

— Подсади его повыше, Джек. Откинься на подушку. Берни, подложи Сэму за спину еще одну подушку. Вот так, миленький. Вот тебе миска вкусной бараньей тушенки и добавка будет, если захочешь. Может, помочь тебе, миленький? Сам управишься, да? И потом — сразу в постель.

Глаза Сэма наполнились слезами.

Ему было непонятно.

Но Салли действительно в комнате не было, и видеть он се не мог.

СЕМНАДЦАТЬ

Наверное, это пробуждение было приятнее, чем накануне. Было тепло, по крайней море сначала, и чисто. Правда, вытянув ногу, он задел что-то под одеялом: остывшая грелка. Это бы еще полбеды, но дело в том, что там в ногах вся постель оказалась такой же жгуче холодной, как воздух вчера на перроне, когда он вышел из поезда. Сэм в ужасе поджал ногу.

На душе у него было неспокойно, неясно, и сразу припомнилось почему. Воспоминания сами роились в голове. Сложить их в одну картину было нетрудно. Они сами сошлись все вместе одним темным, мрачным, гнетущим роем. Какие ужасные вещи она о нем говорила, совершенно ужасные. И пусть потом она хлопотала над ним, накормила, уложила в постель, все равно, что бы ни было потом, сначала ему нанесли обиду. Из-за этого ему еще и сейчас хотелось плакать, хотя целая ночь пролегла в промежутке. Что она о нем говорила! Как его обзывала! Слова ранят больше, чем палки, камни и трамваи.

Светало. Окошко напротив посерело, занимался день. Начали проступать отдельные предметы, похоже, будто в этой комнате раньше жила какая-то девочка, которой теперь нет. Она, наверно, ушла отсюда. Наверно, и Сэму тоже пора отсюда уходить. Вылезти из постели, тихонечко одеться и уйти.

А куда? Куда уйти? Опять надо принимать решения. Кто же их будет принимать? Кто-то или Сэм?

Жалко, правда, Салли, плохо с ней получается, но через десять лет он к ней вернется. Вернется и скажет: «А вот и я, Салли. Возвратился. Я все время помнил. Все эти годы, каждый день я шел к встрече с тобой. Я не злодей, Салли, и не сумасшедший. Все, что твоя мать обо мне говорила, неправда. Я просто Сэмюель Спенсер Клеменс, знаменитый летчик, ну да, тот самый, первый беспосадочный перелет через оба полюса. Об этом во всех газетах было (и в «Геральде» тоже) и в кинохронике. Видела, наверно? Я уже был здесь однажды, много лет назад. Тогда шел снег, и тебя услали из комнаты, чтобы ты не запачкалась, не заразилась. Сэмюель Спенсер Клеменс, тот самый. Они тогда думали, что я без сознания, или сплю, или совершенный дурак, или иностранец, а я, кажется, все слышал, все-все, каждое слово. Только лучше бы мне не слышать».

Опять есть ужасно хочется. Голоден, как лев. Что же мне делать? Там на улице так холодно и все такое незнакомое. Снег, наверное, стал еще глубже. Гораздо, гораздо глубже. Я провалюсь, наверно, по пояс, а то и вовсе с головкой и утону. Утону в снегу. О господи! В снегу не поплывешь. И некуда. Ни плыть, ни смотреть. Некуда податься. Я так, пожалуй, потеряю дорогу и погибну. Только вот как можно потерять дорогу, если и без того не знал, куда идти? Холод какой стоит. Где я здесь куплю себе пирог? Здесь на пятьдесят миль не встретить ни одной пирожковой лавки. Разве здесь можно купить такой картофельный пирожок, как у Джо? Здесь их, наверное, еще не изобрели. Придется мне питаться листьями с деревьев. А может, дождаться завтрака, а уж потом тихонько удрать? На Муррее, говорят, так хорошо, солнечно. Вот куда мне надо было податься. Чертов старик Мо. Отправил меня в Долину Папоротников. Отправил прямо в снег. То есть про снег-то кому в голову могло прийти?