А что же завтра? - Айвен Саутолл

Горе, страх, отчаяние…

Пустая кабина впереди. Широкое поле заиндевелой травы вокруг. Над тобой неизмеримая светлая высота. А инструктора нет.

Ты один, Сэм, все мироздание с его законами объединилось против тебя. Ручка управления у тебя в одной руке, дроссель в другой, под ногами дрожит рулевая передача, точно нитка, на которой дергается змей в высоте. Все орудия твоего уничтожения у тебя в руках, ты сам их приведешь в действие. Шесть часов пятьдесят минут учебного времени. Довольно этого, чтобы стать летчиком? На сколько больше понадобилось, чтобы научиться ползать по кроватке?

То ли дело сидеть в щели, съежившись, втянув голову в плечи, стараясь слиться с почвой, спрятаться в углублении, зарыться поглубже, подальше, где теплая, коричневая, надежная земля… А здесь все ненадежно. Некуда податься, негде спастись. Здесь нет мамы.

На тебя льется свет, Сэм, зеленый и бестелесный, словно бы ниоткуда, сверкающий в заиндевелой траве. Пошел, говорит тебе свет. Вырули на ветер, давай полный газ и лети, говорит свет. Разве ты не летчик? Если есть на этот счет сомнения, перекинь ногу через борт, вылезай и уступи место другим.

Синее стекло небосвода, индевелая трава, и пустота, и страх, и бестелесный зеленый свет. Но ты хотел умереть с достоинством. Не для Сэма штык. Не для Сэма окопная нош, и вспоротое брюхо.

Выруливаешь на ветер, разворачиваешься, в пропеллере словно взрываются крошечные петарды, кончики крыльев трепещут, словно птичьи перья, — «Тайгер-Мот» выруливает на ветер.

Пошел, Сэм!

Какой позор будет, если инструктор возвратится к нему, шагая по траве, с каждым шагом становясь все больше и больше.

Почему в авиацию, Клеменс? — скажут ему, когда будут с позором выгонять из летной школы. Почему надо было сделать такую пакость людям, которые хотели вырастить из тебя мужчину и предоставили тебе все возможности, хотя и очевидно было, что зря. Идет война, брат, ее нужно выиграть. Вот ты и дай, кому надо, спокойно заниматься этим делом. Мы предупреждали, что ты не годишься. Предупреждали, что из таких, как ты, летчики не выходят.

И вот ты с грохотом разгоняешься по траве. Боже мой! Разгоняешься, не глядя, со слепым вызовом.

А в небе туман, и в мозгу у тебя туман, и в глазах тоже туман. Вокруг все черное, белое, серое, все грозовое, и все несется, и раскачивается, и крутится, и гнется, и летный инструктор идет вдоль фюзеляжа и берется за борт кабины, и костяшки его пальцев выступают, белея.

— Очень хорошо, молодой Сэм. Право, очень хорошо. Для первого самостоятельного вылета — отлично. Будешь летчиком. Доволен?

О, потрясающее осуществление!

Потрясающий день, навсегда — особняком, навсегда — картинка в рамке с черно-белыми краями.

За перевалом, будто читаешь захватывающий рассказ о героях-землепроходцах, и на склонах, и в долинах, и в деревнях снег все гуще, плотнее. Часы уходят на то, чтобы прорваться сквозь заносы. Мужчины орудуют топорами и поперечными пилами, двигаясь красиво и размеренно, как танцоры под стук барабанов. Где у мужчин не хватает сил, ломовые рабочие лошади тянут железные цепи, перетаскивают обломанные стволы, из ноздрей у них валит пар, словно подошло время драконов и со дня на день ожидается святой Георгий.[3] Детишки кидаются снежками, и кричат как полоумные, и лепят снеговиков в шляпах и с рядами пуговиц по пузу, совсем как на картинках в английских книжках. Неужели это страна, в которой он родился и вырос?

— Ух ты! Мистер Хопгуд, ведь это в семь лет раз!

— Нет, Сэм, во всю жизнь раз. Я такого никогда не видел.

Но знаете, это было так утомительно. Он совсем обессилел.

— Хотите бутерброд с сыром, мистер Хопгуд?

— Хочу. Большое спасибо.

У моря в тот день снега не было. Там никогда снега не было, насколько я знаю. Со времен Великого Оледенения.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

— Открой ворота, Сэм, — сказал мистер Хопгуд, — и запри их за собой как следует. Мы здесь не оставляем ворота открытыми. И потом иди за мной.

Грузовик въехал в ограду. Это был не «вулзли» и не «крайслер». Он думал, может, это «бин». А оказалось знаете что? «Тэлбот»! Вы не поверите. Он все это время нарочно не смотрел и вдруг теперь прочел, вот оно. По рессорам судя, Сэм бы сказал, что 1910 года. Понятное дело, изнутри не угадаешь. А спереди ясно написано: «Тэлбот». Грузовик пропыхтел мимо.

Сэм запер ворота, проверил, чтобы как следует, и пошел по колесным колеям в снегу, пошел, торопясь, вдруг неизвестно почему испугавшись, что отстанет. Глупо, потому что ведь он находился за оградой и ему был виден дом.

Это была ферма. Настоящая ферма. На склоне горы, а вокруг подступал темный лес и проносились облака, и мрачные дали открывались в просветах между ними, точно моментальные снимки. Поле, и на нем что-то росло рядами, похоже, что натыканы палочки. В грядках тускло зеленели капустные кочаны, между ними — темно-коричневая земля и вдоль грядок — полосы снега; откуда-то доносился оглушительный куриный галдеж, ржала лошадь, мычали две коровы, отчаянно блеял козел на цепи, и два черных сторожевых пса носились взад-вперед, гремя железными кольцами по натянутой проволоке, и лаяли до удушья. Тут же прямо из почвы рос странноватый «самодельный» дом: некрашеные стены сбиты из горбыля, под водостоками железные луженые бочки для сбора воды, а над крышей — какая-то необыкновенная дымовая труба, сужающаяся кверху, сложенная из булыжников на глине или побуревшем цементе. И множество фиалок, маленьких, лиловых, на заснеженном густом газоне вдоль дорожки, и розы, и акации, и еще какие-то кусты, усыпанные крупными пунцовыми цветами, жидко рдевшими среди снега. А в глубине — сарай, или как там это называлось, и мистер Хопгуд прямо туда въехал на своем грузовике. Стен там вообще не было, одна только крыша, которая тянулась и тянулась, изгибаясь, подымаясь, спускаясь снова, поддерживаемая древесными стволами толщиной с взрослого человека. Ух ты, чего там только не было, под этой крышей. Во тьме, прячась от непогоды, теснились сотни разных необыкновенных предметов, черных, со свету не разглядеть, с неясными очертаниями. Сэм впервые в жизни так близко видел плуги. Красавцы. Какие-то ржавые машины с ржавыми железными колесами. Меха кузнечные. А это, должно быть, горн. Настоящий горн, как у городского кузнеца, а сверху со стропила свисает кусок стальной, трубы, по нему, наверно, бьют, чтоб звенело громко. И повсюду на толстых ржавых гвоздях висят подковы. А лопат, мотыг, тяпок, вил, грабель и прочего столько, что Сэм в жизни не видел зараз такого количества, рукоятки все из молодых стволов, лощеные, с заглаженными сучками, и все почти прямые. Пирамидами гайки, связки болтов, мотки проволоки и веревки, запчасти от мотора, куски металла и упряжи, топоры, доски, ящики, мешки, трубы, цепи, велосипедные рамы, капканы, ремни, молотки, железные спицы, разводные ключи, иные небывалых размеров, и деревянные тележные колеса, и резиновые автомобильные покрышки, и бочки, и лари, и жестянки, и боже ты мой, кажется, все на свете от самого сотворения мира. Словно открыл заповедный клад в заколдованной комнате, а в нем — настоящие сокровища, а не какие-то там никому не нужные драгоценности. Но само строение удивительное, небывалой какой-то формы. Может, кто-то посадил семечко, заботливо поливал и холил, и оно само выросло, будто огромная тыква, оплетая цепкими, побегами бугры и пригорки и дуплистые деревья? Вот на что это было похоже.

И там под навесом кто-то был. Кто-то стоял между столбов, словно взбежал сюда снизу и внезапно остановился. Вроде бы женщина. Или девочка. Вроде бы с ведром в руке. Лица ее он не видел, возраста определить не мог; угадывал только по легкому чувству неловкости и неправдоподобия, что она тут, что она остановилась на бегу из-за него, из-за Сэма. Как и все остальное, она была не больше чем тенью в этой контрастной картине, открывавшей детали, только если пристально всмотреться. А потом она исчезла. Пропала. Может быть, пригнулась, или ветром се сдуло, или вовсе ее там, по-настоящему, вживе, и не было. Отворилась дверь дома, и из пятен света образовалась фигура женщины. Она ступила на землю, но увидела Сэма и остановилась. Это было странно. Сэму, во всяком случае, это показалось странным.

— Пошли со мной, дружище, — сказал мистер Хопгуд. — Небось чашка чаю будет и тебе в самую пору.

Сэму стало страшно.

— Это Сэм, — сказал мистер Хопгуд. — А это моя жена, миссис Хопгуд, а вон там, за углом, прячется и дурит Салли Хопгуд. Ты не думай, Сэм, она вовсе не такая застенчивая и не такая глупая. У нее на всякий спрос найдется что ответить. И не воображай, будто она нас сейчас не слышит, — у нее уши чуткие, как у кролика. А где Берни? Неужто и сегодня в шахте? Хоть насос-то у него заработал? Я что-то не слышу. Заглядывал к нему кто-нибудь? Мод, я говорил ему, и тебе говорил: когда сыро, когда дождь, не работай. Пусть люди говорят что хотят. Пусть там золотая жила в фут толщиной. Что такое золото, в конце-то концов. А с Сэмом мы встретились на дороге. И хорошо, что встретились. Он помогал мне оттаскивать с дороги упавшие деревья. Пять или шесть мы с ним оттащили до Белгрейва. А там уж вышли спасательные команды. Если бы не Сэм, вы бы меня раньше полуночи не увидели. Лишняя пара рук, это значит немало. Салли! Там в кузове кусок бекона. Неси его в дом. Пошли, Сэм.