Станция Университет - Дмитрий Руденко

«Буревестник»

Вход в жилой корпус нам преградил высокий крепкий мужчина в шерстяном синем тренировочном костюме с нашитыми белыми буквами «СССР» на груди. Звали его Валентин Федорович Кузьмин, и был он мастером спорта международного класса по тяжелой атлетике. Ноги его были как тумбы, а руки как две мои ноги. Иной бы дрогнул перед таким колоссом, но не мы с Севой. Мы были командой!

— Куда? — недовольно пробасил Кузьмин.

— Заселяться, — ответил я.

— МГУ?

— Да.

— Факультет?

— Экономический.

— Спортсмены?

— Так точно.

— Какой спорт?

— Хоккей!

— А почему опаздываете? Смена началась три дня назад!

— Так получилось!

— Где путевки?

Мы протянули ему путевки.

— Ладно, давай, проходи, — он пропустил нас внутрь красивого южного здания с колоннами и балконами и указал на дверь ближней ко входу комнаты. — Вот ваша палата! Будете жить в царских условиях — втроем. Для сведения: остальные живут по пять-шесть человек в палате.

Кузьмин развернулся и направился к выходу из здания.

Время, дело известное, летит иногда птицей, иногда ползет червяком; но человеку бывает особенно хорошо тогда, когда он даже не замечает — скоро ли, тихо ли оно проходит. Мы с Севой времени в «Буревестнике» не замечали. Этому отчасти способствовал порядок, который был заведен в лагере и которого мы неукоснительно придерживались. Все в течение дня совершалось в известную пору. Утром, ровно в восемь часов, все пробуждались, бежали на зарядку на пляж, потом собирались к завтраку. Затем до обеда — купание в море. На обед все сходились в столовую, плавно лилась беседа. Тихий час. Потом спорт. А вечером — желанная дискотека, на которой хитом была песня «На белом лимузине мы прикатили сюда, чтобы остаться, остаться здесь навсегда». Ту дискотеку организовали студенты-химики, и называлась она «Редокс»: физический термин, обозначающий два противоположных физических процесса — восстановление (reduction) и окисление (oxidation). В десять — отбой! И все засыпали. За всю смену мы не выпили и капли спиртного. Нам нравилась эта размеренная правильность ежедневной жизни — дни катились как по рельсам.

Дружба порождает слово, а слово скрепляет дружбу. В «Буревестнике» мы с Севой много беседовали. Про жизнь, любовь, дружбу, будущее. В чем смысл жизни? Полезны ли мы в этом мире, или он и без нас благополучно обойдется? Можно ли любить всю жизнь одного человека? Отчего люди расходятся? Зачем живут с нелюбимыми? Есть ли судьба? Или жизнь человека — в его собственных руках? А жизнь и судьба — это одно и то же? А случай? Насколько важен в жизни случай, шанс? И сколько шансов отмерено? Все эти вопросы занимали нас, хотя мы не сомневались — уж кому-кому, а нам судьба точно подарит миллион шансов, и всеми ими мы нехотя, лениво, но все-таки воспользуемся.

— Помнишь солдата Лазарева, Сев?

— Нет.

— Из «Войны и мира». Когда Александр с Наполеоном в Тильзите…

— Тильзит сейчас называется Советск, город в Калининградской области, — мимоходом удивил меня Сева.

— Значит, Тильзитский мир — это Советский мир?

— Почти так.— Так вот, — продолжил я. — Подошли императоры к строю, и Наполеон говорит Александру: «Хочу дать орден Почетного легиона твоему самому храброму солдату!». Александр растерялся, спрашивает своего полковника: «Кому дать?». Тот скомандовал: «Лазарев!», и Лазарев вышел вперед. Наполеон сам приколол крест на красной ленте к груди Лазарева, а вместе с лентой ему были пожалованы тысяча двести франков пожизненного пенсиона. И тут же в честь Лазарева — банкет! Вот он — классический случай!

В тихий час мы читали: я — «Фауста», а Сева — Александра Фомича Вельтмана, «чародея, который выкупал русскую старину в романтизме, доказал, до какой прелести может доцвесть русская сказка, спрыснутая мыслию». Так о нем отозвался другой писатель — Бестужев-Марлинский, сосланный за участие в восстании декабристов в далекий Якутск. Еще мы обсуждали недавно прочитанного «Великого Гэтсби». «Не великий он, — настаивал я. — Сильный человек сам себя никогда не убьет! Цельная личность никогда не раскиснет, не сломится! Гэтсби — размазня!».

Так проходили наши благостные дни. Всего милей были минуты перед сном. «Буревестник» затихал и растворялся в черноте о чем-то страстно шепчущей, как цыганка, морской ночи. Звезды сверкали так, будто были вымыты хорошим душистым мылом и до блеска натерты мохнатым полотенцем. Счастьем свежести, молодости, здоровья входила прохлада в открытые окна. Было так хорошо, что уезжать в Москву в положенное время я не захотел и остался на следующую смену. Заодно я подговорил Остапишина, и уже через три дня он был в «Буревестнике». А Сева, пообещав скоро вернуться, умчался ослеплять Москву своими светлыми, выгоревшими на солнце, льняными волосами и загорелым лицом.

Мурмулин и шуры-муры

Новая смена в «Буревестнике» была совсем не похожа на предыдущую. Теперь я чувствовал себя «бывалым». Начальником нашего с Сашей отряда стала Татьяна Михайловна, тренер сборной МГУ по плаванию, знавшая меня с детства, потому что заведовала бассейном в пионерском лагере «Юность МГУ». На нас стали смотреть сквозь пальцы, а это всегда открывает новые возможности. Уже через неделю нас знали все бабульки из близлежащей деревни Вишневка, единственного места на земле, где делали «мурмулин» — молодое красное вино, каждый сорт которого имел свой номер. А номер «мурмулина» соответствовал номеру дома, где он производился. Мы предпочитали «мурмулин № 1». «Мурмулин» продавали либо в трехлитровых банках, либо стаканами. Выпивать его следовало быстро, потому как уже на следующий день он превращался в уксус.

Пока мы были в «Буревестнике» у нас появился второй президент — Ельцин. На фото: президент СССР Горбачёв поздравляет Ельцина во время его инаугурации на пост президента РСФСР 10 июля 1991 г. Исторический момент

Однажды, выпив по стакану «мурмулина», мы с Сашей пошли в гости к «философам» — студентам философского факультета МГУ. Философы каждый вечер набивались в одну из комнат, расставляли на столе и на полу свечки и в полумраке заунывно под гитару пели «Виноградную косточку в теплую землю зарою…», или «Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант…», или «Но нежданно по портьере пробежит вторженья дрожь, — тишину шагами меря, ты, как будущность, войдешь…». К философам мы вошли крадучись. В комнате уже установилась «волшебная» душевная атмосфера — все были возвышенными и просветленными и, сидя на полу, плечом к плечу, по-доброму улыбаясь друг другу, качались в такт песням. Никто не говорил громко, только — шепотом. Двигались все очень плавно. А нам с Остапишиным хотелось веселья, поэтому Саша разрезал тишину, попросив у гуманитариев гитару:

— А вы играть умеете?

— Да, — Саша кивнул в мою сторону, давая понять, что исполнителем буду я. — Вот. Он сам песни пишет.

— Да? — философы оживились. — Ура! Здорово! С нами бард, ребята!

Сашин реверанс в мою сторону был несколько неожиданным. Но в тот момент я не нуждался в уговорах. Взяв гитару, я ударил по струнам и взорвал уют резкой песней «Шоколадные девушки» собственного сочинения. Слова там были такие: «Синее море, солнцепек, шоколадные девушки, чистый песок, это — мое представление юга…». И так далее. Остапишин был в восторге. А философы — нет. У нас отобрали гитару, проигнорировав мое страстное желание исполнить свой второй хит «А это небо внушает мне страх!». Хуже того, философы вежливо попросили нас покинуть помещение. Мы сделали это без сожаления. Выходили мы под «Я спросил у ясеня, где моя любимая…».

Жили мы в трехместной палате — я, Остапишин и Славка. Славка был великовозрастным студентом журфака. Он прошел и армию, и рабфак[49]. В общем, было ему лет 26, а может, и все 27. Слава был здоров — метр девяносто точно.

Явно спортсмен, каждое утро он начинал с зарядки, потом — пятикилометровый кросс «по горам и холмам», заканчивающийся на пляже, там Славка жал от груди громадные каменные глыбы вместо штанги. Затем он плавал до горизонта и обратно и, наконец, бежал спринт в гору, к столовой, где его ждала приготовленная заботливой поварихой Иркой большая сырая очищенная луковица. Вячеслав съедал ее всю, не поморщившись. К Ирке Славка бегал не случайно. Она ему нравилась. Немудрено! Гарная калужанка, платиновая блондинка с упругим третьим размером, точеными щиколотками и чувственными губами, она нравилась многим. Но досталась Остапишину. Мне тоже перепало. В столовке я получал добавку!

Дней через десять вернулся Севка, сдержав обещание. Мы ходили на водопад, уплывали на надувных матрасах за буйки, ложились спать за полночь, ухитряясь перед сном, смешавшись с ночью, убегать на захватывающее дух купание под черным небом, сливавшимся с черным морем. Пережили настоящий смерч, оказавшись в его эпицентре: сначала была страшнейшая гроза и яростный ливень, дрожали стекла, пол, лампы на потолке. Потом с гор пошел сель, начался настоящий потоп. Электричество пропало. В море смыло два пионерских лагеря, а вырванные с корнем деревья плавали в ставшем коричневым море. К кому-то в гости приехал только что победивший в песенном конкурсе в Ялте молодой певец Мурат Насыров, и все шептались: «Мурат, Мурат!». Мы дружили с девушкой Катей, студенткой журфака, незадолго до лета отвергшей предложение руки и сердца Александра Мостового, подававшего большие надежды молодого футболиста «Спартака». «Мы с ним разные», — гордо объяснила она нам свой отказ, при этом уйдя с головой в любовные отношения с малопонятным субъектом с того же журфака. «Мурмулин» лился рекой. Местные, вишневские, ребята, которые почему-то решили подраться со студентами и организовали стычку на нашей дискотеке, вынуждены были на следующий день просить прощения, потому что в «Буревестник» заехала сборная МГУ по боксу.