Станция Университет - Дмитрий Руденко

Пешком шел я от Новодевичьего до дома. Меня провожали пронзительно желтые купола церквей. Эх, Краюшкина! Как же ты так? Было трудно дышать, голова кружилась. Все вертелось перед глазами, словно я был в корзине терпящего катастрофу монгольфьера. За спасением я поехал к Майсурадзе в Ясенево, надеясь, что Маша знает сокровенные детали и сможет хоть что-то мне рассказать, раскрыть тайну, объяснить, от чего на меня свалилась такая напасть. Ничего не вышло. Кроме бутылки виски, щедро выставленной передо мной, от Маши я ничего не получил. К тому же оказалось, что Маша сама только что рассталась со своим молодым человеком, и непрочь это обсудить… Пришлось напиться и забыться.

Утром позвонил Сева, живший по соседству с Машей. Он знал, что я ночевал у Маши в неважном состоянии, и вызвался меня поддержать. Сева пришел к Машиному дому. Мы посидели на лавочке у подъезда, побеседовали, сходили в гастроном напротив, купили маленькие творожные «Детские» сырки по пятнадцать копеек, с удовольствием их съели. А потом помолчали, глядя вдаль.

— Даааа, — наконец прервал молчание Сева.

— Да, Сев. Вот как бывает! — протянул я.

— Надо бы как-то развеяться, отвлечься. Что ты черный, как ночь, сидишь?

— Я б и рад развлечься, но как?

— Поехать куда-нибудь.

— Да… Куда глаза глядят! Но куда?

— Например, к морю.

И Сева рассказал мне, что на Черном море есть два лагеря МГУ — «Солнечный» в Пицунде и «Буревестник» под Туапсе, куда он, оказывается, и сам не прочь съездить.

— Правда? — такого развития я никак не ждал: передо мной открылась неожиданная перспектива.

— Да! — поставил точку в разговоре Сева.

На следующий день мы держали в руках путевки в «Буревестник».

Сева

С Севой мы познакомились на футбольной площадке в самые первые дни учебы благодаря Лёничу. Оказалось, Сева и Лёнич учились в одной школе в Венгрии, правда в разных классах — Сева был старше на год. Как и Лёнич, Сева был депешистом, впрочем более радикальным: три последних года в школе он ходил только в черном, переписывал тексты песен любимой группы в тетрадки, переводил их со словарем, вырезал фотографии из журналов. С первой попытки взять экономфак Севе не удалось. Готовясь к новому штурму он, чтобы не сидеть на шее у родителей, пошел работать. Сначала оператором гладильной машины, почти как Мартин Иден, потом дворником в универмаг «Ясенево» и, наконец, нештатным почтальоном в «Межрайонный почтамт «Москва-7»», где стирал руки в кровь, разнося перевязанные бечевкой пудовые стопки журналов «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь» по бессчетным подъездам. На следующий год он поступил, и мы стали однокурсниками. Сначала я за Севой наблюдал. Он неизменно носил полосатый сине-серо-красный свитер, джинсы и темно-синие замшевые кроссовки Adidas. В руках у него всегда была свернутая трубочкой газета, которую он время от времени нюхал, пытаясь, видимо, определить свежесть новостей. Он гонялся за какими-то дюбелями, чтобы завершить ремонт в родительской квартире, зачем-то знал на память расписание всех без исключения поездов и самолетов, мог поведать, как казалось, о любой стране мира и не пропускал ни одного университетского спортивного турнира, охотно выходя на замены и поддерживая факультет скорее морально, нежели физически. Мы встречались в гостях у Лёнича, стали приятелями. В дружбу отношения переросли в «Буревестнике».

Сгоняв на Курский вокзал, Сева чудом взял два последних билета в переполненный поезд «Москва-Сухуми». «До Сухуми не поедем, — сообщил мне Сева план нашего маршрута, — выйдем в Туапсе, пересядем на электричку и домчим до «Буревестника»». В плацкартный вагон я вошел с таким чувством, будто отправлялся в путь, конца которому не предвиделось. В вагоне стояла несусветная духота. Все из-за того, что окна были наглухо задраены назло всем ветрам — и маленьким, и большим. Едва поезд тронулся, отъезжающие начали трапезничать. В ход пошли яйца вкрутую, извлекаемые из разноцветных пластмассовых контейнеров, вареная курица из шуршащей фольги, хлеб и сыр, завернутый в газету «Труд». Проводники забегали с чаем в подстаканниках, зазвучал перезвон нетерпеливых стопок. Одни стали разгадывать кроссворд, другие перекидываться в «дурака», третьи — достали шахматы, а где-то в конце вагона послышался перебор гитарных струн. Мы с Севой глядели на все не без любопытства, но мысль о тяготах 36-часового переезда тревожила и не оставляла нас. Особенно пугала неотвратимость двух ночевок на узкой верхней боковой полке — всегда боялся упасть. Ночью, под стук колес и многоголосый храп в духоте вагона, щедро приправленной ароматом чеснока, я размышлял о своей несчастной любви.

Утром я проснулся раньше Севы и сел на одну из нижних соседских полок, ожидая его пробуждения. Снова все вокруг ели яйца и разворачивали плавленый сыр «Дружба». «Поскорее бы пролетел этот день», — думал я.

Наконец простыня на верхней боковой полке зашевелилась. Через мгновение из-под нее появилась Севкина голова, а еще через минуту Сева уже свешивал с полки ноги, готовясь спрыгнуть вниз. Прямо под Севой, на нижней полке, сидел и с удовольствием ел бутерброд с сырокопченой колбасой пожилой мужчина с вытянутой, яйцевидной головой, абсолютно лысый. Он был совершенно умиротворен, улыбался и излучал радость солнечного утра. Как вдруг… Я даже не поверил… На моих глазах обе Севины ступни изящно опустились на лысину мужчины. Все замерли и, раскрыв рты, ждали, что же теперь будет. Неловкость могла бы разрешиться мгновенно, однако Сева не ведал, что творит, и убирать ноги с головы соседа отнюдь не спешил. «С добрым утром», — доброжелательно обратился к зрителям Сева и улыбнулся, пальцами ног нежно массируя черные густые брови лысого попутчика, который сначала перестал жевать, а потом и дышать. Он очень хотел, чтобы эпизод остался незамеченным. Не получилось. Теплое Севино приветствие осталось без ответа. Я еле сдерживался, чтоб не расхохотаться, а купе уже гоготало вовсю. Невозмутимым оставался лишь лысый мужчина. Наконец он поборол природную деликатность. По-прежнему не шевелясь, он вежливо обратился к Севе: «Простите, молодой человек, не могли бы вы убрать ноги с моей головы?». Теперь оцепенел Сева, правда на мгновение. С трудом перебарывая смущение, скрыть которое было невозможно, он извинился с достоинством, чем исчерпал эпизод. Два джентльмена нашли выход из положения. Потом Сева спрыгнул с полки и, хмурый, пошел умываться.

В середине дня, спасаясь от духоты, мы вышли в тамбур. Проводник, понимая, что вверенный ему вагон уже давно стал душегубкой, пошел на должностное преступление и растворил вагонную дверь настежь фирменной эмпээсовской отмычкой[47]. Свежий, обжигающий, звенящий ветер ворвался в тамбур, отбросив меня назад. Я жадно вдохнул полной грудью. «А что, все ведь не так уж и плохо?». Жизнь — впереди! А на языке все равно подло вертелась песня про Краюшкину:

Опять мне снится сон, один и тот же сон.Он вертится в моем сознанье словно колесо:Ты в платьице стоишь, зажав в руке цветок,Спадают волосы с плена, как золотистый шелк.Моя и не моя, теперь уж не моя.Ну кто он, кто тебя увел? Скажи мне хоть теперь!Мне снятся вишни губ и стебли белых рук —Прошло все, прошло, остался только этот сон.Остался у меня, на память от тебя,Портрет твой, портрет работы Пабло Пикассо.

Поезд нес нас по малороссийским степям. Я все так же стоял в тамбуре у раскрытой двери и любовался пейзажами, насыщенными красками и жизнью. Какими-то особенными были свет и воздух. Здесь, в Малороссии, воздух почему-то казался более мягким, а света было больше, чем в Москве. Эх, Николай Васильевич Гоголь! Весь окрестный раздольный край был его: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!.. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами…». Кто сказал, что Гоголь украинский писатель? Он — русский писатель малороссийского происхождения, писавший, кстати, на русском языке! И тут из дымки прошлого всплыли заученные в школьные годы последние слова Тараса Бульбы, подлыми ляхами прибитого гвоздями к запаленному дереву: «Прощайте, товарищи! Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!»…[48] На всех парах мы неслись к Черному морю. Наконец поезд вскрикнул, а потом, недовольно шипя и фыркая, с чудовищным лязгом затормозил в Туапсе. Короткий бросок до электрички, в которой половина окон была беспричинно разбита горячими абхазами. По одноколейке, вдоль моря, еле плетемся до платформы «Спутник». Выходим. Приехали! «Буревестник»! Пальмы, солнце, запах моря, шум волны, воздух, переливающийся струями! Не зря мы томились в плацкарте!