Станция Университет - Дмитрий Руденко

Лишь кооператоры в ту ночь оседлали коня. Оказалось, что государство разрешало им сдавать выручку завтрашним утром. Поэтому, едва закрывшись на ночь, коммерческие магазины открылись снова сразу после программы «Время» и бойко принялись торговать, охотно принимая крупные банкноты. Это было движение продавцов и покупателей навстречу друг другу, и хотя цены в промежутке с 21.00 до 24.00 подскочили в два, а где-то даже в четыре раза, нареканий они у москвичей не вызывали. А когда ближе к полуночи на улицах возникли спекулянты, готовые скупать ненужные купюры по цене ниже номинала, стало очевидно — за три часа случилось настоящее экономическое чудо: курс советского рубля по отношению к советскому же рублю составил 10 к 1. Сторублевая банкнота теперь стоила червонец.

Несмотря на заверения министра Павлова и Сбербанка…

…слухи подтвердились: Объявление на двери отделения «Сбербанка»

Когда через три дня страсти улеглись, никто не смог толком объяснить, зачем была нужна реформа. Боролись со спекулянтами и жуликами? Но они первыми решили свои проблемы. Тормозили инфляцию? Но цены на следующий день после объявления реформы подскочили в два раза. Грузин, продающий мандарины на Тишинке, сокрушался: «То, что сегодня ночью у меня отняли, я должен к обеду вернуть. Иначе мама не простит». В общем, ничего не понятно. Так, не разобравшись, люди среди бела дня лишились своих сбережений. Моя семья не лишилась ничего. Пока народ метался по ночным улицам, бабушка Оля не отрывалась от недавно изданного на русском романа «Унесенные ветром», и ей было все равно. «Оля, — поинтересовался я, — а нам-то ничего поменять не надо? А то я сбегаю». «Нет, — умиротворенно проговорила бабушка. — Нам, к счастью, менять нечего».

Такая пошла жизнь — то хаотичные экономические реформы, то политические вехи. Уже и непонятно было, что за чем поспевает — экономика за политикой или наоборот. Народ стал недоволен Горбачевым, выходил на впечатляющие митинги в несколько сот тысяч человек под стены Кремля с лозунгами: «Горбачева в отставку» и «Руки прочь от Ельцина». Теперь на всякий случай милиция патрулировала улицы совместно с армией, что, конечно, вызвало беспокойство. Братские республики совсем распоясались: перестали перечислять налоги в бюджет Советского Союза. Весной одновременно прошли два референдума — советский и российский. Первый и последний советский референдум выяснял, считаем ли мы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик? «Да», — хором ответило население. Российский референдум, первый из трех за всю историю, тоже задавался единственным вопросом: о введении поста президента РСФСР. Тоже «Да!». Выборы первого президента России назначили на 12 июня 1991 года.

Первая любовь

Той весной я влюбился. Случилось это прямо накануне очередной реформы — госцен — их повысили в два-три раза. Второго апреля девяносто первого года все советские люди как один проснулись свободными от «лишних» денег. Но не о деньгах я думал! Теперь песня Розы Рымбаевой была про меня: «Как много лет во мне любовь спала, мне это слово ни о чем не говорило. Любовь таилась в глубине, она ждала. И вот проснулась и глаза мои открыла. И вся планета распахнулась для меня!». Да, именно так.

Однокурсница Краюшкина Ира, девушка незаурядная, громкая, умная, запоминающаяся, кандидат в мастера спорта по шахматам, захватила мое сердце! Ира жила на окраине Москвы, в Выхино. Но разве расстояния — препятствия для любви? Чуть ли не каждый день я провожал Иру до дома. Станции «Кузьминки», «Текстильщики», «Рязанский проспект», «Выхино». А дальше пешком по Вешняковской, направо на улицу Молдагуловой и до пересечения с Косинской. Или на автобусе до остановки «Улица Молдагуловой». Алия Нурмухамбетовна Молдагулова — девятнадцатилетняя девушка-снайпер, Герой Советского Союза. Погибла в 1944 году под Псковом. Ира показала мне окрестности. Мы гуляли по парку Кусково, универмагу «Вешняки», пару раз зачем-то ездили в Новокосино за МКАД. МКАД была узкой неосвещенной трассой, в четыре ряда, без всякой разметки и разделительной между полосами встречного движения перегородки, с выбоинами и колдобинами. На каждый ее километр ежегодно приходилось как минимум трое погибших, поэтому ее называли «дорогой смерти».

Изредка, наскребая копейки, я приглашал Иру в «МакДональдс» или в забегаловку «Баку-Ливан-Наср» на Тверской рядом с гостиницей «Минск», где ливанские арабы делали шаварму, эгзбургеры и фалафель (о, как любил тот фалафель Лёнич!), а потом мы покупали по два шарика заморского, экзотического мороженого в недавно открывшемся «Пингвине» там же на Тверской. Ира любила фисташковое и банановое, а я — малиновое. Или нас угощала домашним чаем Ирина мама Лариса Павловна. Ларису Павловну занимал недавно возникший из ниоткуда начинающий политик Жириновский. «Чудной какой-то», — делилась со мной Лариса Павловна.

Он и впрямь был странный. Как будто его для чего-то придумали. Едва объявившись, он принялся поддерживать Горбачева, а Ельцина требовал посадить под домашний арест: «На месте президента Горбачева я бы сказал: «Борис Николаевич, с 1 апреля выбудете сидеть дома, и никуда больше не появляйтесь». И Ельцин должен сидеть дома. И ничем больше не руководить. Это не уголовное дело, не насилие. Это домашний арест. Здесь не нужен суд. Просто руководитель республики остается дома». Еще он призывал страну успокоиться и требовал ввести режим чрезвычайного положения с 7 вечера до 7 утра, а если это не поможет, то «немедленно арестовать всех смутьянов, бунтовщиков и демонстрантов и заключить их в тюрьмы».

У кафе-мороженого «Пингвин» (шарик стоил 50 копеек)

Московские студенты с мороженым «Пингвин» на Тверской

Вечерами, возвращаясь из Выхино домой на позднем метро, я не терял времени — с удовольствием листал журнал «Юность» или легкие книжечки типа «Циников» Мариенгофа, которыми меня снабжала много читающая Ира. Однажды меня захватил только что напечатанный рассказ Лимонова «Красавица, вдохновляющая поэта», в котором девяностолетняя дама описывала свои ощущения в старости: «Самое неприятное, что чувствую я себя лет на тридцать, не более. Я та же гадкая, светская, самоуверенная женщина, какой была в тридцать. Однако я не могу быстро ходить, согнуться или подняться по лестнице для меня большая проблема, я скоро устаю… Я по-прежнему хочу, но не могу делать все гадкие женские штучки, которые я так любила совершать. Как теперь это называют, «секс», да? Я как бы посажена внутрь тяжелого, заржавевшего водолазного костюма. Костюм прирос ко мне, я в нем живу, двигаюсь, сплю. Тяжелые свинцовые ноги, тяжелая неповоротливая голова. В несоответствии желаний и возможностей заключается трагедия моей старости». В Кузьминках в вагон всегда врывался очень неприятный запах. Говорили, что это из-за местного завода, на котором из костей собак производят мыло. В тот вечер я запаха не почувствовал, слишком поразил меня образ старости в тяжелом водолазном костюме. «До старости еще очень далеко», — успокаивал себя я, выскакивая из вагона на «Баррикадной».

Незаметно подкрался май. Чирикали воробьи. Бульвары были забрызганы зеленью. Вечера были легкими и неторопливыми. Ночи вздыхали, как девушка, которую целуют в губы. Пышно цвела сирень, ярко светили звезды. Москва пребывала в своем лучшем состоянии. Я смотрел на Краюшкину и чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Я хотел обнять ее и никогда не разжимать объятий! Увы, Ира мне этого не позволяла.

В метро читал не только я. СССР был самой читающей страной в мире!

В редких перерывах между учебой и Краюшкиной я бегал играть в футбол на маленькую пыльную площадку «восемь восемь», спрятавшуюся во дворах домов на улице Васильевской, возле Тишинки, и получившую такое странное название из-за чрезвычайной близости к ней 88-го отделения милиции.

Играли на «восемь восемь» очень жестко — на деньги либо «на расстрел». Игру «на расстрел» еще называли игрой «на жопы». А «на жопы» — это когда игроки проигравшей команды встают лицом к борту или стенке, плечом к плечу, часто обнявшись, и сгибаются таким образом, чтобы локти рук легли на колени. При этом выпячиваются зады игроков. А дальше с расстояния пяти-семи метров игроки-победители поочередно что есть силы лупят по проигравшим. Задача — пробить так, чтобы жертвы завыли от боли. Моим бессменным напарником в футболе был одноклассник Кеша Шахворостов. Когда мы проигрывали, что случалось редко, и нас ставили у стенки, он всегда орал: «Бейте, бейте, гады, сильнее! Не мажьте! Когда вы здесь будете стоять, я не промажу! Расстреляю!». Я всегда старался, но не мог его заткнуть. После этого на нас обрушивался шквал убийственных ударов, которые, увы, часто попадали в цель. Благодаря этой уличной школе футбола я научился неплохо играть.