Большая игра - Гуляшки

увидел знакомую барышню с болонкой. Подойдя, он, не говоря дурного слова, пнул песика сапогом, а потом, начиная светский разговор, задумчиво заметил: — Низко полетела ваша собачка, видать к дождю, да и на увертюру Моцарта ее завывания не похожи.

Анекдот оказался простеньким, но гусары дружно рассмеялись. А вот дамы к коротенькой истории отнеслись более сдержанно, не всем она понравилась.

Придворные балы всегда открывали полонезом. Но это танец официальный, долгий и немного торжественный. На частных, как сейчас, балах, вполне можно начать с вальса. Так мы и сделали. Руководил процессом князь Ухтомский, прекрасно знающий протокол и уверенным тоном отдающий приказы музыкантам и гостям.

Танцевали немецкий вальс в три па, он более спокойный, чем французский или венгерский. Затем шли кадриль и полька.

Не особо жалующие танцы офицеры начали расходиться. Картежники принялись расписывать вист и бридж, а из бильярдной послышался стук шаров. Я же, как в некоем роде именинник, вынужден был танцевать с дамами. Неплохо, конечно, но весьма скучно, так как все эти танцы никакого продолжения не имели. Мы просто развлекали женщин, вот и всё.

— А не поехать ли нам к модисткам? — где то ближе к полуночи предложил порядочно подвыпивший Андрюша. Он только что выиграл пари, срубив с одного удара саблей огонек на свече, не потревожив самой свечи, и потому чувствовал себя великолепно.

— Едем! Немедленно! По коням! — раздались громкие крики.

У гусар слово никогда не расходится с делом, так что все немедленно выдвинулись. Помню, как веселились в ресторации «Шах», как катались по городу на пролетках с гитарами, цыганами и барышнями легкого поведения. У какой-то рощи палили из револьверов по подкинутым бутылкам, играли в фанты с дамами, целовались, жгли костры, жарили колбасу, готовили жженку и пили на брудершафт. Весело было. Князь Ухтомский метко характеризовал подобное времяпровождение термином «изысканное свинство».

Началась ежедневная рутина. В каждом эскадроне по штату полагался один командир в чине ротмистра. В первом таким выступал Эрнест Костенко, и места для меня не оставалось. Но зато появилась вакансия в четвертом, командиром которого меня и назначили.

Ранее командовал им Самохин, заядлый коллекционер трубок и портсигаров. Получив приличное наследство, он решил со службой покончить, и таким образом место освободилось.

Офицеры в четвертом эскадроне подобрались славные: штабс-ротмистр Егор Егоров, поручики Георгий Рут и Александр Дворцов, а так же корнет Людвиг Фальк. Он происходил из прибалтийских немцев, а его фамилия переводилась как Сокол. Мы с ним, считай, оказались тезками.

Мой эскадрон насчитывал сто двадцать восемь сабель, включая офицеров, и делился на четыре взвода. Связь между офицерами и рядовыми гусарами помогали поддерживать два старших вахмистра, вахмистры и унтер-офицеры, командиры взводов. Они считались «гусарской аристократией», их отношения между собой основывались на «политике». Сколько бы ни были дружные или задушевные отношения между ними, при людях они всегда говорят друг другу «вы», обращаясь по имени-отчеству. Так у них проявляется взаимное уважение и почет к званию унтер-офицера. Люди они все солидные, надежные, проверенные, «дурости» никогда не позволяющие. Так что и к себе, и к другим членам «аристократии» Александрийских гусар отношение у них сугубо трепетное. Насмешки в свой адрес или в отношении прочих унтеров они никогда не потерпят. Традиция такова, что если сегодня в унтера произведут какого-нибудь рядового, которого вчера все без исключения «тыкали», то с нового дня вахмистры и прочие начинают говорить ему «вы». И если какой нижний чин забывался и обращался по старому, то тут же ему давали в морду или по спине — мол, не балуй, блюди «линию».

Никакие офицеры никогда не влезали в эту «политику», вахмистры и унтера сами все устраивали в лучшем виде. Помощь им не требовалась.

Двух старших вахмистров звали Андрей Васильевич Холопов и Карп Макарович Чистяков. Оба они брили бороды, но отрастили длинные усы, а вид имели такой лихой и одновременно разбойничий, что и не ясно с первого раза, что с такими «героическими» кавалеристами делать — награждать или в тюрьму сажать, ибо люди с подобными лицами не могут не быть в чем-либо виноватыми. Но Голиаф и Леший, как их прозвали за свирепый нрав и грозный вид, были гусарами справными и честными. За полк и государя Императора они жизнь готовы были отдать, а то, что на марше к ним в походный мешок мог совершенно случайно запрыгнуть петух или поросенок, так то дело житейское, с кем не бывает?

Когда ничего не происходит, служба гусар может выглядеть достаточно серой. Единственное, что ее как-то скрашивало, так это выходы в город и субботние офицерские собрания, на которых приглашали полковых жен.

Хотя, мне скучать не приходилось. Если так разобраться, то свободного времени вообще оставалось крайне мало. И большая часть его уходила на эскадрон. Только сейчас, получив под командование сто тридцать человек и вдвое больше лошадей, я до конца осознал, как же непросто ими управлять. Уверенности мне хватало, но вот различные ежедневные организационные трудности буквально душили. Пришлось решать сотни постоянно возникающих вопросов: получать на эскадрон казенные деньги и отчитываться за каждую копейку, закупать сено и овес, разбираться с подсунувшими плохую упряжь интендантами, искать уголь для кузни, контролировать общий котел и отпускаемые на него продукты, следить за внешним видом людей и скакунов, пресекать слишком жестокое обращение с нижними чинами, проводить разъяснительные работы, ругаться по поводу неподходящих условий проживания, проверять оружие… Кроме того, я был обязан проводить маневры, строевые и огневые тренировки, наказывать провинившихся и поощрять отличившихся.

В городе находилось несколько трактиров и пивнушек, куда частенько захаживали свободные от службы нижние чины. Там они выпивали, и, как водится, иной раз выясняли отношения с представителями других полков. Гусар был так обучен, что за родной мундир дрался, как сапер Водичка из небезызвестного романа, который Гашек еще не написал. Приходилось защищать их от полицейских посягательств, вытаскивать из кутузок и договариваться с мировыми судьями. Причем прилюдно я обещал спустить на них всех собак, но добравшись до казарм, неизменно хвалил, если драка закончилась победой «наших». В сущности, гусарам из нижних чинов не прощали лишь трусости, воровства, предательства и обмана. На все остальное смотрели сквозь пальцы. Некоторые офицеры так вообще, всячески мотивировали своих, чтобы те дрались, как звери.

— Гусар, который не может защитить честь полкового мундира и позволяет себя избить, как последнего ямщика, больше похож на дерьмо, чем на славного кавалериста! Разбили тебе морду, и ты разбей, но не вздумай отступать, сукин сын! — примерно так выражался подполковник Тельнов. Прочие ротмистры полностью поддерживали данную политику, но прилюдно, разумеется, ее ругали.

Вот такие обязанности. И это лишь