Калифорния - Игорь Анатольевич Шнуренко

такая бледная, что я обеспокоенно заметил: «Что с вами, на вас лица нет».

После увольнения я ездил в поездах. Русский, жизнь посвятивший поэзам, вольготнее чувствует себя в поездах. Там чай, там сахар, там маются и меняются люди. Иной раз и выпьешь, иной раз приедешь куда-нибудь, поживешь там какое-то время, пока не убедишься, что все идет по-прежнему, что люди те же, что Нева богата невской водой — и снова в путь.

За Полярным кругом тело оттираешь морозным воздухом и крепким первачом, там люди без пятен на лицах, там можно любить любить.

Но возвращаешься, выдумывая себе какой-нибудь повод, да и зажился уже, нечего людям голову морочить.

«Целуй же, целуй меня крепче. Хорошо тебе живется? Полное взаимопонимание с мужем? Ты — ему, он — тебе. Не нужен тебе больше никто? Нет, кошку твою любимую я не трону. Снимай это быстрей, не тяни, ведь я сумасшедший.»

Возвращаешься, чтобы упасть в грязь лицом.

Федька — умойся грязью.

А пока — поезд.

Эта девочка зашла в купе под утро, и вот она читает, и вот она в окно смотрит, на елки глядит. Я просыпаюсь, я вижу сон ее, я все забываю, даже чего не помнил никогда. Ей тринадцать, я говорю с ней о том, что приходит в голову, мимо ходят девки с глазами, девки с задами, девки с грудями, девки с задами, грудями и глазами, они смотрят, они оборачиваются, они спотыкаются и спрашивают ножи, они спрашивают карты и просят закурить, они прислоняются к стенке, выпятив грудь, они умолкают, они хрипят, а я говорю с той девочкой о лесе, слушаю, как она рассказывает о любимом дереве, о красивом олене. Она не берет белье, она засыпает, я даю ей подушку, я укрываю ее собственным ее пальто, ибо отказалась от одеяла она, дремлет на полке она, пахнет сосной.

Приходят люди с сумками, говорят о продуктах, потом съедают сказанное, переваривают говоренное и съеденное, включают в дальнейший процесс сказанное, говоренное, съеденное и переваренное.

Я говорю им «да», говорю им «нет», ем их яйца и пью их чай и смотрю на девочку. Лишь бы они не трогали ее, не включали ее в свой процесс.

«Девочку надо разбудить, может, она голодная», — говорит упитанная тетка. «Она только что заснула, — говорю я, — она ела». И глаза тетки снова перемещаются на колбасу.

И вот уходят люди с сумками, унося свои сумки и исчезая в снегу.

А поезд идет в северной мгле, и девочка покачивается в такт его движению.

Она просыпается, за окном — темь.

«Доброе утро», — говорю я.

Ей выходить. Пусть у нее всегда будет доброе утро — днем, вечером и в Полярную ночь.

Я пишу ей адрес. То место, где я жил целую неделю.

«Зачем? — краснеет она. — Хорошо, я напишу».

Я знаю, что дом тот сгорит или взорвется, что меня выгонят оттуда сразу же, что письмо не дойдет.

Она уходит, и я ухожу вместе с ней.

А человек без адреса, человек-нейтрино продолжает ехать в пустом и холодном купе, преодолевая пустое и холодное пространство, вовремя закрыв сердечный клапан. Его ждут новые горизонты и новые города, а также времена года, разнообразные, словно люди.

4. Герой разрушает город Ленинград

— А вы все по-прежнему дурные книги читаете?

— Читаю. Мама читает и под подушку прячет, а я краду.

— Как вам не совестно разрушать себя?

— Я хочу себя разрушить. Тут есть один мальчик, он под рельсами пролежал, когда над ним вагоны ехали. Счастливец!

Достоевский

Вы совершенно правильно улыбаетесь — в одиночку разрушить град Петра невозможно. Это тот самый случай, когда чрезмерная художественность противоречит правде документа. Вспомним — партии большевиков для этого потребовались три революции и многочисленные народные массы. Мне тоже пришлось заниматься разрушением сна Петра Великого не один день, но и это еще не все. Хотите знать страшную правду? Вот она — я столкнулся с человеком-нейтрино.

Я был твердо убежден, что Ленинград — это квинтэссенция мирового хаоса, а что такое разрушить хаос? Это значит разрушить разрушителя. Как говорит моя бабушка: «Какой хутбол в таком снегу?». Этот город выжег меня дотла, и вот я явился сюда снова, как кит на берег смерти, как декабрист на Сенатскую площадь.

Явился, чтобы столкнуться с Тарасом.

Тарас — это опять же художественный образ. Реального человека зовут иначе. Многое о нем вы можете почерпнуть в рассказе «Артур», где он фигурирует как трагическая жертва перестройки. Я люблю этого человека и люблю писать о нем. Я пишу о нем потому, что мне больше нечего делать. Мне нечего делать, потому что я безработный. Я безработный, потому что прогулял две недели по фальшивой справке. Фальшивую справку достал мне Тарас, уверяя, что ее примут за подлинную. Справку он мне достал, потому что я его попросил. Я попросил его, потому что я часто его вижу. Я часто его вижу, потому что я его люблю.

В рассказе «Артур» что ни слово, то правда. Я не знаю, как называется такой стиль, когда пишут только правду. Поэтому не буду приклеивать рассказу ярлык, хотя хотелось бы найти для него словечко поумней. Правда, сам, условно говоря, Тарас, прочитав рассказ «Артур», сказал, что в этом рассказе нет и слова правды. Я ответил ему на это, что его понимание правды отличается от моего понимания правды и что под правдой он понимает чистейшую ложь. «Ведь ты же любишь Брежнева?», — спросил я его. «Люблю, конечно, как и ты», — ответил он. «Да, — сказал я ему, — я тоже люблю Брежнева, но только потому, что он для меня как отец родной». «Вот потому-то из тебя и не вытянуть правдивого слова клещами», — сказал он. «В моих словах нет и капли лжи, — возразил я ему, — если кто понимает, конечно, что такое настоящая ложь». Однако в тот раз мне не удалось доказать Тарасу справедливость моих критериев разнообразных нравственных категорий. «Да ты ведь не веришь ни во что», — строго указал я ему.

Что должно присутствовать в описании поэтапного разрушения двумя столкнувшимися нейтрино города трех революций? Во-первых, последовательность событий. Так вот, последовательности никакой нет. Кто знаком с квантовой механикой, тому объяснять не надо. В теории элементарных частиц нельзя утверждать точно — когда произошло столкновение, когда был разрушен город