Двенадцать цезарей - Мэтью Деннисон

ГАЙ КАЛИГУЛА (12–41 гг. н. э.)

«Он одинаково свирепствовал против людей и против богов»

Больше никакого притворства. Никаких крокодиловых слез о сокрушенной и отвергнутой Республике или о смерти вечно отсутствующего в Риме императора, которого ненавидели и боялись, хотя приличия были соблюдены в виде устроенных Гаем торжественных похорон, а сам он со временем пересмотрит свою оценку поведения Тиберия, когда ему, как и предшественнику, будут угрожать заговоры. Действительно, для эпизодов этого царствования характерна преднамеренная историческая амнезия со стороны четвертого цезаря Рима, названного «Калигулой»: отказ раболепствовать перед прежним правителем или потакать ностальгии сенаторов об ушедшем олигархическом Золотом веке.

С точки зрения Гая Калигулы, циничная приверженность Тиберия заблуждению Августа относительно формирования правительства путем выборности должностных лиц и роли принцепса как «первого среди равных» была такой же затхлой, как его труп. Всегда откровенный до неприличия, он презирал ложь этой системы. Недовольный тем, что его провозгласили «цезарем благим и величайшим», равно не допускающий по настроению ни лести, ни откровенности, он жаждал автократии и добился существенных успехов в достижении этого. Такое радикальное изменение сформировало ход событий в правление Гая. Оно определило его отношение к сенату и простому народу и вдохновило на создание собственной мифологии. Оно вызвало такую неприязнь авторов античной истории, что для современных читателей Гай Калигула неточно, но последовательно представляется душевнобольным и теряется в тумане фактов и вымыслов, в котором невозможно ориентироваться с уверенностью.

В юности Гай немало страдал, живя крайне осмотрительно, поскольку Тиберий подозревал в опасных замыслах его семью, известную и пользующуюся любовью народа. Когда Тиберий умер, появилась новая надежда. С этого времени будет существовать только один путь — путь Гая. Никакого «общего согласия сената и римского народа», как сказано в «Деяниях божественного Августа».[91] Никакого участия сената в общественных финансах, общественных проектах, воинского набора или переписки с вассальными царями, как практиковалось Тиберием.[92] Не будет даже лживых словоизлияний о хороших отношениях между императором и сенаторами. Фраза «Пусть ненавидят, лишь бы боялись» стала политикой, широко применяемой ко всем классам, в которой правителя и подданных разделял страх. Наделенному сенатом официальной высшей властью и поддерживаемому армией благодаря семейным связям (а также преторианской гвардией, которой Макрон от его имени очень вовремя выплатил по две тысячи сестерциев каждому солдату), Гаю Калигуле тем не менее критически не хватало аукторитас: он не мог, подобно своему предшественнику, предъявить право на власть благодаря личному авторитету или в награду за службу государству. Не имея опыта, он был просто самим собой. Гай решил, что добьется отличия самостоятельно. Это было отношение, не способствующее компромиссам. В марте 37 года преемник Тиберия вступил в должность, не имея оппозиции. Его правление началось в атмосфере всеобщего согласия, политика причастности к общему делу и консенсуса применялась как к простому народу, так и к сенату. Она оказалась недолговечной. Правление Гая не завершилось счастливым концом ни для него самого, ни для Рима. Как его предшественник, эпилептик Юлий Цезарь, а также последующие императоры: Гальба, Отон, Вителлий и Домициан, — этот злодей умрет тысячу раз и падет жертвой неистовства убийц: подбородок рассечен, пах пронзен мечами, тело изувечено и изрублено. По иронии судьбы, безумного тирана, который получал удовольствие от телесных и душевных страданий невинных людей, ждал кровавый и мучительный конец.[93]

Любимый сын любимого народом отца был первым римским императором, который торжествовал по поводу своего высокого положения. Он также был первым, кто получил трон исключительно по принципу наследования, единственным правом на трон было происхождение от Августа по линии Юлии и Агриппины Старшей. Он начал с попыток сорвать рукоплескания, заслужить восхваления и вызвать жалость (последний из оставшихся в живых, родители убиты, семью обожают римские массы). Это было так легко после Тиберия, потому что, по словам Иосифа Флавия, «один этот человек совершил ужаснейшие преступления по отношению к римской знати»[94] — но не больше, чем совершит сам Гай Калигула. Смерть Тиберия встретили с ликованием, Гая приветствовали восторженные толпы, а сенаторы со сдержанным оптимизмом, который они выдавали за радость. Дион Кассий говорит, что двадцатичетырехлетний император добивался расположения сената обещаниями разделения власти, представляя себя как сына и подопечного отцов города.[95] Он помиловал осужденных и сосланных по всем обвинениям, а также упразднил непопулярные налоги, уничтожил обвинительные документы. В качестве примирительного жеста он усыновил своего сонаследника, внука Тиберия, — Тиберия Гемелла. (Позже он прикажет его убить, обращаясь с мрачным цинизмом к официально признанному праву отца распоряжаться жизнью или смертью своих сыновей — к patria potestas, или власти римского домовладыки.) По свидетельству Светония, начинающий карьеру правитель «…сам делал все возможное, чтобы возбудить любовь к себе в людях». Его действия граничили с театральностью, но известное всем семейное благочестие и безмерная щедрость императора значительно способствовали его успеху. Первичные и вторичные источники сходятся в том, что полотно Эсташа Лесюэра 1647 года «Калигула приказывает перенести прах матери и брата в склеп предков» является героической, трогательной картиной, несмотря на то что художнику и зрителю известно о скорой деградации императора, о грядущем безумии и порочности.

Гай, совращенный открывшимися перспективами, слишком быстро расстался с первоначальными намерениями. Не испытывая угрызений совести, он перестал искать расположения людей. Безразличный к любым оценкам, кроме собственной, он довольствовался своим бессердечием, действиями, из-за которых потерял любовь римлян, — действиями более театральными, чем те, которыми старался сохранить ее. «О если бы у римского народа была только одна шея», — воскликнул он перед враждебно настроенной толпой, у которой вызывала отвращение его необузданная страсть к кровавой резне и ненасытное стремление к виду и запаху крови и денег.[96] К тому времени римляне уже не сомневались в его желании убить их всех до одного. Возникало впечатление, что он решил перевернуть мир с ног на голову. В начале правления он выплатил людям большие деньги по завещанию Ливии (которое утаил Тиберий) и Тиберия (которое отменил сенат), а также собственные пожертвования, сделанные в двух случаях. Позже он ввел неподъемные налоги и отменил бесплатные поставки зерна. Раньше, заботясь о развлечениях для народа, он устраивал общественные игры и празднества и даже сам выступал гладиатором. Позднее в очень жаркий день Гай запер людей в театре и убрал навесы, защищавшие их от солнца.

Плохое обращение со зрителями на играх всегда предвещает несчастье. Дион Кассий обвинял Домициана в том, что он во время сильной грозы продержал взаперти в театре толпу промокших и промерзших людей, а после этого несколько человек, простудившись, умерли.[97] В начале правления Гай Калигула возвеличил свою семью, с почестью похоронив тех, кто умер, и вознаградив тех, кто остался в живых: своей бабке Антонии он дал те же привилегии, которыми однажды обладала пожилая Ливия (включая титул «Августа»), устроил благодарственные молебны для сестер и совместное консульство для своего дяди Клавдия. Впоследствии его обвиняли в отравлении Антонии и в том, что он свел ее в могилу. Гай отправил в изгнание сестер по подозрению в заговоре и убил своего вдовствующего зятя Лепида, который, по утверждению Диона Кассия, был его любовником.[98] Он бросил Клавдия в Рейн (но оставил в живых) только потому, что тот был Клавдием. Неудивительно, что его популярность падала, и это падение было тем быстрее, чем больше было кровопролитий, издевательств и бездумной похоти. Некоторые ученые склонны угадывать в злодеяниях Гая чудовищный, безжалостный юмор, но их мнение не выдерживает никакой критики, поскольку это взаимоисключающие понятия. Сегодня в его страшных деяниях находят вдохновение драматурги, кинорежиссеры и порнографы. Это бессмысленное занятие даже при отсутствии любого другого. «Никто не был бы в состоянии привести в пример какой-либо великий, чисто царственный поступок его на пользу его современников или потомства»[99], — отмечает Иосиф Флавий.