Двенадцать цезарей - Мэтью Деннисон

В третьей четверти восемнадцатого столетия рожденный в Пенсильвании художник, создающий произведения на исторические темы по просьбе архиепископа Йоркского, избрал своей героиней Агриппину. Работа над картиной «Агриппина сходит на берег с прахом Германика в Брундизии» заняла у Бенжамина Веста несколько лет. Она была навеяна отрывком из «Анналов» Тацита, как и заказывал священник.

«Агриппина, изнуренная горем и страдающая телесно и все же нетерпимая ко всему, что могло бы задержать мщение, поднимается с прахом Германика и детьми… провожаемая общим состраданием: женщина выдающейся знатности».[107]

В соответствии с идеями величественности исторической живописи того времени Вест изобразил сцену благородного пафоса. Агриппина, одетая в белое, со склоненной покрытой головой, прижимает к груди прах своего мужа. Ее окружают оставшиеся в живых дети (те самые, которые ехали в колеснице Германика во время триумфа в честь победы над германцами)[108] и сочувствующие толпы скорбящих римлян. В центре картины находятся объекты народного поклонения — сыновья и дочери Германика, которые не могут не испытывать удовлетворения от завышенного восприятия своих невзгод и общественной значимости. (Пять лет спустя Вест вернется к теме Агриппины и ее детей, написав более сентиментальное полотно «Агриппина с детьми скорбят у праха Германика». На нем внимание привлекают оживленные, пышущие здоровьем ангельские образы младших детей, которые опять занимают главное место в композиции картины и оттеняют страдание поникшей матери с молочно-белой кожей.) Из Брундизия семья поехала в Рим. Семилетний Гай сопровождал мать в этом триумфальном путешествии-паломничестве, символизирующем возвращение и месть.

В действительности Агриппина была не так благородна и старалась вызвать сострадание, чтобы добиться этой мести; тем самым она стала источником постоянного раздражения для Тиберия, и в конце концов он выслал ее на остров Пандатерия, где отбывала ссылку ее мать, Юлия. Агриппина умерла там в 33 году, за четыре года до смерти Тиберия, после неудачной попытки умереть с голоду, которая закончилась насильственным кормлением и побоями — такими жестокими, что она потеряла глаз. Это был мрачный, полный страданий, бесчеловечный конец, который тем не менее обеспечил ей пиетет исторической традиции, во всех других отношениях враждебно настроенной к женщинам рода Юлиев-Клавдиев. Связывая это с убийством Германика и арестом старших братьев Гая, Нерона Цезаря и Друза Цезаря, которых тоже умертвили голодом (Друза голод измучил до того, что он пытался грызть солому из тюфяка), можно сказать, что подобное семейное наследие не такое завидное, как заставляет нас считать Сенека. В атмосфере всеобщей подозрительности, характеризующей двор Тиберия, присущее Гаю умение нравиться толпе было столь же проклятием, сколь и благословением.

Из трагедии берет корни прагматизм. Гаю Калигуле было девятнадцать лет, когда его вызвали на Капри. Этот шаг был подготовлен его бабкой Антонией, стремившейся обезопасить его от злонамеренных действий Сеяна. Здесь он научился эмоциональной сдержанности. По словам Светония, «казалось, он вовсе забыл о судьбе своих ближних, словно с ними ничего и не случилось. А все, что приходилось терпеть ему самому, он сносил с невероятным притворством». Боясь публично выражать свои чувства по поводу несчастий своей семьи, Гай стал вести себя с поразительным самообладанием, таким же расчетливым, как коварство стареющего императора. После смерти Тиберия он совершенно правильно оценил пропагандистское значение памяти Германика, Агриппины и своей поредевшей семьи. Копируя достойную похвалы эмоциональность действий Агриппины, увековеченных Вестом, он предпринял путешествие на Пандатерию и Понтию, чтобы забрать останки матери и брата Нерона (тела Друза так и не нашли). Он намеренно выбрал ненастный сезон, приписав весенние капризы погоды тому, что скорбит сама природа. В Риме, утверждая, что собственными руками перенес прах в новые урны, Гай с большой торжественностью поместил их в мавзолей Августа. Это был процесс отвержения Тиберия. Гай решил позиционировать себя не в новом континууме римских императоров, а в особом династическом контексте: он наследник Августа по линии семьи, известной своим величием. Поднимая значение и оправдывая этот династический элемент принципата (новый в Риме по своей неприкрытости), он узаконивал собственное правление и придавал благопристойность своему восхождению на трон (которое в конце концов было завещано Тиберием). Он также решил проблемы будущего, среди них — претензии на трон Луция Домиция Агенобарба, впоследствии известного как Нерон, внука Германика, который, подобно Гаю, смог опереться на трагическую историю величия семьи.

А в июле 37 года монетный двор Лугдунума (современный Лион) получил инструкции о чеканке новых монет. На лицевой стороне монеты был изображен портрет Гая. Три типа обратной стороны включали голову Германика (отношения отцовства объяснялись на окружающей надписи), бюст Агриппины Старшей с такой же надписью и лучистую голову Августа с легендой «Божественный Август, отец отечества». На монетном дворе в Кесарии эта тенденция была более очевидной: на одной монете на аверсе и реверсе был представлен Германик, на другой на лицевой стороне изображался Германик, на обратной — Август. В обоих случаях портрет Гая отсутствовал.[109]

Скрытый смысл был ясен. На этих монетах, как на официальной иконографии и публичных религиозных обрядах, Гай превозносил свое происхождение. Прославляя его как сын и правнук, он обращался непосредственно к народной любви к Германику, Агриппине и Августу, которая сохранилась по всей империи. Кроме того, он объединял себя с божественностью Августа. Это была заявка на принадлежность к власти со стороны человека, который, за исключением квесторства в 33 году, был чужаком на «пути чести», а также не имел военного опыта и воинских достижений. Поддержку армии, сохранившую верность семье еще со времен Цезаря, он получил благодаря памяти о Германике, которого высоко ценили как солдата, убитого в расцвете лет пособником ненавистного Тиберия. Использование Гаем памяти об отце в нумизматике является дальнейшим неприятием Тиберия и его бывшего приспешника Сеяна, ловким трюком, призванным связать нового императора непосредственно с Августом с помощью элизии. Оно имеет те же корни, что и освящение храма Августа на Форуме через шесть месяцев после начала правления. Спустя двадцать три года Тиберий вполне мог не завершить строительство храма, одобренное сенатом после смерти обожествленного Августа. Двухдневная церемония Гая включала пение хора детей из аристократических семей, убийство 800 львов и медведей, скачки и пир для сенаторов и их жен. Стоящий в сердце Рима храм связывал нового императора с его самым знаменитым предком. Римский эквивалент памятного значка — выпущенные монеты несли изображение большеголового Гая Калигулы, который приносит в жертву быка перед храмом. На обратной стороне было изображено закрытое вуалью олицетворение Благочестия.

Как всегда, неотвратимая рука прошлого взяла столько же, сколько дала. Гай унаследовал от отца нескладное сочетание высокого тела и длинных, тонких ног. Регулярная верховая езда помогла избавиться Германику от этой несообразности, а на долговязость стали меньше обращать внимание при появлении ауры воинского героизма. Мы не знаем о подобных упражнениях тщеславного Гая. Его наследие, такое многообещающее вначале, могло бы перевесить физические качества. Жизнь, которую вел Гай, губила и без того слабое тело и разрушала разум, осаждаемый демонами. Если в источниках есть доля правды, ингредиенты его падения подорвали бы здоровье самого крепкого человека: чрезмерное потребление алкоголя, недостаток сна, пристрастие к сексу и решимость подавить в себе любое человеколюбивое качество. Вуайерист по отношению к своему садизму, Гай, испытывающий непреодолимое влечение к пристальному наблюдению за моральными и физическими пытками (как во дворце Тиберия на Капри, так и в Риме), был инициатором собственной гибели. Сейчас невозможно оценить степень его психического расстройства, поскольку прошло слишком много времени. Философ Филон Александрийский приводит информацию из первых рук, в которой говорится о поведении Гая. Он указывает на своенравие и непредсказуемость, но не на безумство[110], и приписывает эти слабости болезни в октябре 37 года, вызванной «роскошью жизни»: «Тут крепкое вино и лакомства, и аппетиты, коих не утолить, хотя пустоты тела более не вмещают, и тут же горячее купанье, рвота, и снова вино без меры, и новое алканье новых яств, и похоть, насытить которую могли и мальчики, и женщины».[111] Вряд ли имеет значение, выберем ли мы комментарий Филона Александрийского или предпочтем в высшей степени распутное истолкование Светония (не принимающее в расчет хронологию правления), в котором говорится о том, что неприятности начались с воздействующего на психику афродизиака, который давала ему неразборчивая в средствах четвертая жена, Цезония.