Кинокава - Савако Ариёси

Фумио не подала виду, что подслушала этот разговор, и, не замедлив шага, продолжила свой путь на север. Через некоторое время она уже входила в ворота особняка Матани, обнесенного толстой земляной стеной. Ворота эти были гораздо солиднее, чем в храме Дайдодзи, толстое черное дерево являло собой резкий контраст со свежевыкрашенными белоснежными стенами. Справа – хранилище, слева – мужская половина, перед которой постоянно толклись старики. Эти «пожизненные сотрудники», бывшие арендаторы, по той или иной причине так и остались холостяками. Жизнь они вели беззаботную, работали на земле Матани или на стороне, когда кому-то срочно требовались лишние руки.

Тропинка вела прямо к саду. Справа – хурма, слева – стена, отгораживающая сад. Фумио перелезла через стену и оказалась прямо у входа.

– Я дома!

Внутри царил полумрак. Девушка задвинула за собой сёдзи.

– Это ты, Фумио? – позвала мать из комнаты в конце коридора.

Фумио поднялась к себе на второй этаж, поставила сумку с книжками на пол и сняла хакама, оставшись в длинном кимоно. Быстренько сменив чулки на таби, она снова спустилась вниз. Каждый член семейства Матани был обязан докладывать о своем приходе и уходе. Фумио полагалось явиться к матери, сесть, как того требует этикет, прижать ладони к полу и официально доложить о своем возвращении.

Как Фумио и ожидала, мать чернила зубы Ясу.

– Добро пожаловать домой, – повернулась к дочери Хана. – Не рановато ли ты сегодня? А как же урок у госпожи Мацуямы?

– Госпожа Мацуяма заболела, урок отменили, – не моргнув глазом соврала девушка.

На самом деле Фумио после школы отправилась прямиком домой, у нее и в мыслях не было идти на урок чайной церемонии.

– Правда? – заподозрила неладное Хана.

Фумио почувствовала себя неловко, один промах – и все, дело может кончиться весьма плачевно. Единственный выход – исчезнуть с глаз долой, потому что провести мать, которая знает ее как облупленную, вряд ли получится.

Служанки готовили обед у колодца, огонь в кухне еще не горел. Ясу неизменно выбирала именно этот самый хлопотный час дня, чтобы попросить: «Хана, пожалуйста, покрой мои зубы охагуро[59]». И обязательно получала ответ: «Да, матушка».

Хана никогда не отказывала свекрови. Отложив все свои дела, она разводила огонь в переносной плите. Потом перекладывала разгоревшиеся угли в жаровню-хибати, посыпала их золой и ставила на решетку горшочек с охагуро. Состав медленно плавился, и она правой рукой наносила его кисточкой на зубы Ясу, левой придерживая ее за подбородок. Комнату, где осуществлялась эта процедура, все называли «дайдокоро»,[60] но она не предназначалась для приготовления пищи. В этой части страны «дайдокоро» означало гостиную, а не кухню.

Две женщины сидели лицом к лицу в центре крохотной дайдокоро в доме Матани. От этой житейской сценки веяло холодком, возможно, отчасти потому, что Ясу, которая готовилась справить свой восемьдесят восьмой день рождения, была абсолютно слепа. Она никогда не уделяла своей внешности слишком много внимания, однако, постарев, взяла за правило выглядеть чисто и опрятно. Войдя в этот дом невестой, Хана редко видела, чтобы ее свекровь чернила зубы в присутствии посторонних. Время от времени она замечала, что черный лак на передних зубах Ясу стерся, обнажив белую эмаль, но не могла сделать свекрови замечание. Ясу со своей стороны всегда чувствовала себя скованно в присутствии невестки, но, окончательно лишившись зрения, начала пользоваться безмерной добротой Ханы.

«Хана, посмотри, не помялось ли это кимоно…»

«Хана, у моей чайной чашки край откололся. Купи мне новую в городе…»

«Хана, я хочу прогуляться по саду. Идем со мной…»

Роняя палочки для еды, она непременно звала на помощь невестку, а если вдруг служанка подавала их ей, тотчас получала строгий выговор. Те, кто знали Ясу как женщину добродушную и покладистую, поражались произошедшей в ней перемене. Однако Хана никогда не выказывала раздражения и с радостью выполняла все просьбы свекрови. Она считала своим долгом заботиться о старухе, которая больше не являлась хозяйкой дома и не имела реальной власти.

По мере того как обязанностей у Кэйсаку прибавлялось, ему стала требоваться помощь жены. Всякий раз, когда кто-нибудь из его избирателей попадал в полицейский участок в деревне Исао или в городе Вакаяме, родственники бедолаги шли на поклон к Кэйсаку. И Хана вместо мужа бежала вызволять заключенного. Будучи женщиной образованной и сообразительной, обладая достоинством и безупречным характером, она не могла оставаться простой домохозяйкой. Кроме всего прочего, ей приходилось заботиться о большой семье из двух мальчиков и трех девочек. Кэйсаку постоянно был в отъезде по делам, поэтому вся ответственность за образование детей целиком и полностью лежала на плечах Ханы. Она также приглядывала за слугами и служанками, выступала посредницей в спорах, возникающих между арендаторами, и утешала их в час беды.

К тому же Ясу постоянно отрывала Хану от дел своими бесконечными просьбами. Если бы свекровь не ослепла, Хана еще подумала бы, выполнять их или нет.

Фумио, в свою очередь, не упускала случая пожурить мать за бесхарактерность: «Вы сами виноваты, мама. Потакаете всем бабушкиным капризам. Вы ее избаловали. Она беззастенчиво пользуется своей слепотой. Вы вбили себе в голову, что женщина непременно должна быть преданной и покорной, вот и стали рабыней в семье».

Хана сидит в гостиной у жаровни и сосредоточенно чернит зубы Ясу – эта картинка стала для Фумио карикатурой на женщину и семейную жизнь.

– Пожалуйста, откройте еще раз рот.

Ясу исполнила просьбу невестки. Коренные зубы почти все выпали, но резцы остались – четыре сверху и четыре снизу. Ясу никогда не отличалась особой красотой, но очень гордилась своими зубами. Каждое утро и каждый вечер, почистив зубы, она наносила на них охагуро; и вот теперь в возрасте восьмидесяти семи лет у нее остались восемь вполне здоровых зубов. Она уже десять лет не видела белого света. Чувствуя, что обязана сохранить хотя бы зубы, Ясу через день заставляла Хану покрывать их охагуро.

Хана окунала кисточку в черный состав, снова и снова красила зубы свекрови. Мало-помалу они приобретали черный металлический блеск. Только недавно Хана поняла, насколько это красиво. От коричневых губ Ясу разбегались морщинки, время от времени из плотно закрытых глаз текла слизь. Седые волосы и брови приобрели желтоватый оттенок, ее лицо было истинным олицетворением безобразной старости. И только зубы, за которыми она так тщательно ухаживала, остались сильными и здоровыми. Хана не обращала внимания на ворчание Фумио. Работая кисточкой, она словно передавала часть своей энергии старухе, чья жизнь клонилась к закату.

Неожиданно Хана сообразила, что Фумио потихонечку пробралась к выходу и уже влезает в деревянные гэта.

– Ты куда, Фумио?

– К Хирата из Ягайто, – виновато потупилась дочь.

– Зачем это?

– Поболтать о моем отъезде в Токио.

– Опять? Хватит уже надоедать окружающим своим училищем.

– Не буду. Я быстро.

В воротах Фумио столкнулась с Кадзуми, которая как раз возвращалась из школы. Воротник ее кимоно, как всегда, являл собой образчик опрятности, иногда она прикалывала к хаори бантики. В отличие от старшей сестры Кадзуми рьяно пеклась о своей внешности.

– Ты уже дома?

– Да. Прогуляла урок чайной церемонии. Ты только матери не говори.

– Но госпожа Мацуяма и правда не будет давать уроки в этом месяце. У одного из ее родственников свадьба.

– Да ну? А я и не знала. Могла бы и не врать матери!

Сестры расхохотались.

– Ты куда?

– В «Синъикэ». Об этом тоже молчок, хорошо?

– Конечно.

– Ну ладно, я пошла.

– Передавай дяде привет. И Эйскэ тоже.

– Обязательно.

Фумио сложила руки под кимоно, за пазухой, как мальчишка, и, немного ссутулившись, направилась по дороге, бегущей на север через рисовые поля. Косаку вот уже много лет не общался с семьей, появляясь исключительно на буддийских поминальных службах. Фумио не помнила ни одного случая, чтобы дядя добровольно посетил Агэногайто, его жена тоже редко жаловала их своими визитами. Всякий раз, когда речь заходила о младшей ветви, Хана, которая не имела привычки говорить о людях плохо, сводила брови у переносицы. «Такой эгоистичной пары я в жизни не видела» – вот и все ее слова.

Отношения между дядей и матерью всегда оставались натянутыми, и Фумио чувствовала это. Семьи поддерживали связь через нее. Эйскэ, сын Косаку, родился на год позже Фумио и, соответственно, учился на курс младше, но двоюродные брат с сестрой прекрасно ладили. Фумио частенько наведывалась в «Синъикэ». Не утративший своего цинизма Косаку полюбил племянницу как родную дочь.

– Добрый день. Эйскэ дома? – крикнула Фумио у входа, да так, что ее услышал даже дядя в своем кабинете, располагавшемся в глубине дома.