Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

приложены стихи. Они произвели на Довлатова сильное впечатление. В ответном письме главный редактор предложил Сагаловскому должность заведующего отделом юмора. Совсем скоро поэт изобрел оригинальный новояз: сочетание русского, намеренно плохо переваренного английского, идиша, которым и прославится среди читателей. Диковатое смешение нового и старого, неожиданно ставшего настоящим:

Красиво живу я. Сижу в ресторане —

балык, помидоры, грибочки, икра.

А рядом со мною – сплошные дворяне,

корнеты, поручики и юнкера.

Погоны, кокарды, суровые лица.

Труба заиграет – и с маршем на плац! —

корнет Оболенский, поручик Голицын,

хорунжий Шапиро и вахмистр Кац…

Потянулись в газету и другие, уже состоявшиеся мастера пера. Очередной перебежчик из «Нового русского слова» – Марк Поповский. Я уже упоминал его имя, когда речь шла об участии Довлатова в «Берегах». Несколько слов о нем. Он родился в 1922 году, прошел войну. В начале 1950-х годов окончил филологический факультет МГУ. Со временем Поповский нашел себе незанятую нишу в литературе. Он занялся написанием популярных биографий деятелей науки: Хавкина, Вавилова, Исаева. Это была солидная, хорошо оплачиваемая работа. Дополнительным плюсом выступала ее внеидеологичность. Вирусы не имели классового происхождения. Всего в советский период Поповский опубликовал полтора десятка книг, с 1961 года состоял в Союзе писателей. Но параллельно с официальными версиями биографий он пишет их «нецензурные» варианты. На одну из них – биографию Николая Вавилова – Довлатов откликнулся в оруэлловском 1984 году рецензией «В жанре детектива»:

Укрываясь маской дерзкого, но в глубине души правоверного литератора, Поповский годами собирал материалы для своих главных книг, которые невозможно было издать в советских условиях, вел образ жизни конспиратора и заговорщика, правдами и неправдами получая доступ к самым секретным источникам, черпая из них якобы лишь косвенные штрихи и детали для своих официальных книг. Кто-то, может быть, назовет это «двойной жизнью» или «опасной игрой», а самые целомудренные читатели, возможно, усмотрят здесь и долю лицемерия, но так или иначе – лишь благодаря уму, ловкости, бесстрашию или хитрости Поповского (называйте это как угодно) в нашем распоряжении многие подлинные и неопровержимые свидетельства, которые хранились, что называется, за семью печатями и казались советским властям навеки похороненными… На этих документах построена лучшая книга Марка Поповского – «Дело академика Вавилова».

Не стоит переоценивать щедрые джеймс-бондовские эпитеты (ум, ловкость, хитрость). По воспоминаниям современников, Марк Александрович отличался как раз обратными человеческими качествами: болезненной прямотой в высказывании своего мнения в лицо тем, кто в этом не нуждался, политической напористостью, излишней открытостью. Владимир Войнович в интереснейших мемуарах «Автопортрет: роман моей жизни» рассказывает о своем давнем знакомстве с Поповским. В конце правления Хрущёва в Министерстве обороны родилась мысль о необходимости здоровой милитаризации советских мастеров пера. Писателям предложили встряхнуться, встать из-за письменных столов, расправить плечи и пройти двухмесячную военную переподготовку. Войновичу выпал жребий освежить военные навыки на Дальнем Востоке. Вместе с ним отправился и Марк Поповский. Войнович вспоминал те дни без излишней ностальгии:

С Поповским мне было поначалу интересно, потом я его терпел, потом он стал меня раздражать тем, что мало пил, говорил глупости, громко смеялся и слишком любил порядок.

Вечерами, когда мы возвращались в гостиницу из ресторана или из гостей, я швырял свои брюки и рубашку на стул в скомканном виде. Он и то и другое подбирал, аккуратно складывал, вешал в шкаф и был прозван мною Савельичем.

Но была черта, действительно роднившая Поповского с агентом 007: любвеобильность. Снова мемуары Войновича:

Он был большой и искушенный «ходок», почти везде находил себе подругу на ночь, и от каждой требовал большего, чем предполагали мимолетные встречи. На сахалинской турбазе, где мы провели полторы недели, рядом с нами жили пионеры. Последнюю ночь нашего пребывания там Марк переспал с одной из пионервожатых, а потом был оскорблен, что она не хочет провожать его на аэродром. И устроил ей скандал, как если бы она была его многолетней женой.

В то же время тяга к плотским радостям органично сочеталась с человеческой доброжелательностью Поповского.

На пляже на Амурском заливе познакомился с молодой женщиной. Лежа рядом на песке, стал за ней ухаживать, пригласил на ужин. Она сказала:

– Когда я встану, вы о своем предложении пожалеете.

Она оказалась хромой.

Тем не менее он предложения не отменил, в ресторан сводил, а потом, чтобы ее не обидеть, переспал с ней. Но на этом свои заботы о ней не закончил. На другое утро через Брехмана нашел какого-то хирурга, тоже профессора, повел к нему хромоножку. Профессор ее осмотрел и пообещал сделать ей операцию и избавить от хромоты.

Проблема в том, что стремление к добру не всегда учитывало мнение объекта приложения не по возрасту избыточных сил Марка Александровича. Довлатову пришлось испытать это в полной мере. В «Новом американце» Поповский курировал рубрику, хорошо отвечавшую его социальному темпераменту: «Общественные проблемы». Но неформальное и главное его занятие несколько иное: он «курировал» самого Довлатова, сдерживая его необоснованные, опасные для газеты денежные порывы. По свидетельству Гениса, инициатором подобного шефства был Меттер. Если вспомнить Савельича, то можно не сомневаться, что к своим обязанностям Поповский отнесся серьезно. Довлатов ответил тем, чем умел. Впервые публициста Зарецкого мы встречаем в «Невидимой книге»:

Это был талантливый человек с дурным характером. При этом самоуверенный и грубый. Солидные годы и диссидентское прошлое возвышали Зарецкого над его молодыми коллегами.

С Мокером он просто не здоровался. Администратор для Зарецкого был низшим существом.

Разговаривая с Баскиным, он простодушно недоумевал:

– Так вы действительно увлекались хоккеем? Что же вы писали на эту странную тему? Если не ошибаюсь, там фигурируют гайки и клюшки?

– Не гайки, а шайбы, – мрачно поправлял его Эрик.

Зарецкий спрашивал Дроздова:

– Скажите, у вас есть хоть какие-нибудь моральные принципы? Самые минимальные? Предположим, вы могли бы донести на собственного отца? Ну, а за тысячу рублей? А за двадцать тысяч могли бы?

Дроздов отвечал:

– Не знаю. Не думаю. Вряд ли…

Ко мне Зарецкий относился чуть получше. Хотя, разумеется, презирал меня, как и всех остальных. Его редкие комплименты звучали примерно так:

– Я пробежал вашу статью. В ней упомянуты Толстой и Достоевский. Оказывается, вы читаете книги.

Выносили его с трудом. Но у Зарецкого была своя аудитория. За это старику многое прощалось.

Кроме того, он был прямой и