Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

озвученное: «От любви до ненависти один шаг». Поэтому принимается без колебаний: газете быть. Тут же рождается хорошо знакомое всякому либерально мыслящему, а главное, чувствующему человеку название: «Новая газета».

Партнеры пунктуально следуют принятым договоренностям. Первый шаг: разрываются все отношения с «Новым американцем». В тринадцатом номере редакция обращается к читателям: «Типография ANF Phototype нас подвела. …Производство номера было брошено на полпути». Спешно ищется новая типография. На сотрудничество соглашается украинская типография «Свобода», расположенная в Джерси-Сити, городе-спутнике Нью-Йорка. В связи с этим объем газеты сокращается до первоначальных шестнадцати полос. Происходят изменения и в редакционном составе «Нового американца». Как и было заявлено заговорщиками, в газету приходят Пётр Вайль и Александр Генис. Они работают в новом подразделении газеты: секретариате. Кроме них в «Новый американец» из «Нового русского слова» также переходит Лев Штерн (Александр Гальперин), ставший во главе отдела новостей. Алексей Орлов возглавляет теперь отдел спорта, руководителем которого, напомню, был Рубин. Обновляется и сама газета. Возникают новые рубрики: «Семь дней планеты», «Гость недели», «Наша почта», «Круг чтения», «Кино». Рождение последней рубрики привело к тому, что образуется одноименный отдел, представленный Александром Батчаном. Главным же новшеством следует назвать «Колонку редактора», которая печаталась с четырнадцатого номера газеты. Уход Рубина воспринимался всеми с нескрываемым облегчением. Из письма к Ефимову от 8 июля:

Боря Меттер говорит, что в Нью-Йорке его мучают два кошмарных сновидения. Первое – что он снова в Ленинграде. Второе – что Женя Рубин вернулся в редакцию.

Понять, что не устраивало большинство сотрудников в Рубине, можно, и не только по переписке, по тому, что проговаривалось. Есть вещи понятные из контекста. В каком направлении хотел развивать газету Довлатов и те авторы и сотрудники «Нового американца», которые разделяли его взгляды? Напомню о Викторе Некрасове, поздравившем газету и написавшем текст для ее первого номера. Довлатов взял у него интервью «про запас», которое опубликовал в четвертом номере «Нового американца»:

– Виктор Платонович, мы создали новую русскую газету…

– Кто это – мы?

– Например, я, Боря Меттер. Лёша Орлов…

– Не слыхал про таких…

– Если вас интересует спорт, должны знать Женю Рубина.

– Меня абсолютно не интересует спорт. Но Рубина я всегда читаю с большим интересом.

– Остальные не хуже.

– Допустим.

– Что вы думаете о нашей затее?

– Дай вам Бог удачи!

– Что вы можете сказать о нынешних русских изданиях?

– Есть у меня во Франции интеллигентные друзья. Они читают «Монд», «Фигаро»… Смеются над объявлениями в русских газетах… Бал институток… Съезд казачества… А я скажу честно, обе русские газеты меня интересуют. И наша «Русская мысль», и здешняя «Новое Русское Слово». Всегда нахожу что-то любопытное.

– Чего, по-вашему, не хватает русским изданиям?

– Может быть, юмора. Я, конечно, не призываю зубоскалить в трагических ситуациях. Но и чрезмерное уныние тоже раздражает… Ведь у юмора тысячи оттенков. От благодушной насмешки до убийственного сарказма… Даже некрологи можно писать с юмором…

В этом мушкетерском по духу и стилистике диалоге Некрасов в итоге говорит важные вещи. О необходимости создания нового типа издания. Если для первой и второй волны эмиграции «Последние новости» и «Новое русское слово» – естественный и единственный образец для подражания, то «третья волна» видела и представляла «газету» совсем иначе. «Правду», конечно, никто не вспоминал добрым словом. «Литературная газета» или «Комсомольская правда» с их относительной, но все же свободой были куда ближе к тому, что хотелось делать самим. В минус шли цензура и любая попытка диктата. Рубин, желавший быть советским «главным редактором», пусть и без телефона-вертушки со спецпайком, не вписывался в новую концепцию. Нужно сказать, что и некоторые сотрудники «Нового американца» разделяли представление о необходимости «серьезного», «основательного» руководителя во главе издания. Из текста Довлатова «Мы – советские люди», опубликованного в тридцать пятом номере за 1980 год:

На одной из редакционных летучек присутствовала талантливая журналистка Сарафанова. Попросила слова и говорит:

– Положение в газете – критическое. Нет главного редактора. Вот предыдущий редактор – это был редактор! Как закричит, бывало! Как затопает ногами! Все дрожат от страха. И всем сразу ясно, что делать… А Довлатов только улыбается. И каждый пишет, что хочет. Разве так можно? Можно! Кричать я совершенно не умею. (Хоть и был надзирателем в уголовном лагере.) Не умею и не хочу.

Довлатов не просто разрушает привычную для советского человека редакционную иерархию. Нередко «должность» «главного редактора» – возможность обыграть, выставить на всеобщее обозрение то, что мы называем «газетной кухней». Публика с удовольствием принимает приглашение, чувствуя себя равноправным участником действия – рождения газеты.

Возьмем текст «NOBODY IS PERFECT» («Все мы не красавцы»), напечатанный в шестидесятом номере газеты в 1980 году. В нем Довлатов говорит о комплексе неполноценности и его влиянии на социальные процессы. Большинство нормальных главных редакторов писали бы именно так: «Комплекс неполноценности как психологическая основа социальных процессов». Солидно, глубоко, нечитаемо. Довлатов начинает тоже серьезно – с Фрейда. Но как:

В Австрии я решил посетить музей Зигмунда Фрейда. Учреждение, как выяснилось, довольно скромное. На уровне школьного музея боевой славы.

Я увидел бумаги, фотографии… Предметы личного обихода… Несколько загадочных вещиц. Например, собачий ошейник под целлулоидовым колпаком. (Более уместный в заповеднике академика Павлова.) И так далее…

Конечно, мы читали Зигмунда Фрейда. Правда, не очень внимательно. Как говорится, для общего развития. Наряду с Кафкой.

Помним, что затрагивал щекотливые темы. Высказывался о сокровенном. Что-то излагал насчет подсознания.

Самые достойные люди восхищались Фрейдом. Называли его гением, кудесником, чародеем.

Не менее достойные люди презирали Фрейда. Считали его шарлатаном, мракобесом и фокусником.

Многих смущает принципиальная узость Фрейда. Его равнодушие к духовной сфере. Его почти неодушевленный материализм.

Помимо жуликоватого отца психоанализа, упоминаются Бродский, Пушкин, академик Сахаров, и с неизбежностью Гитлер и Сталин. Но все эти имена – фон для личного разговора с читателем. Вот проблема «комплекса неполноценности русской интеллигенции»:

В Ленинграде у меня хранилась двухпудовая гиря. Стояла без особой надобности в углу. При этом в нашем доме бывали самые разные люди. Знаменитый алкоголик Хряпа и не менее знаменитый профессор Жирмунский.

И что же?

Простые люди гирю игнорировали. С раздражением через нее перешагивали. Иногда – спотыкались.

Люди сложные действовали иначе. Моя гиря их буквально завораживала. Они возились с нею часами.

Сложные люди напрягались и багровели. Скидывали пиджаки, демонстрируя удручающую кабинетную мускулатуру. Делали сдавленными голосами хриплые цирковые