Крики в ночи - Родни Стоун

Я думал, что за мной, вероятно, наблюдают через жалюзи в верхних комнатах. Возможно, один из мужчин на углу был поставлен сюда инспектором Ле Бревом. Ясно было, что местные жители постоянно судачат обо мне. Двое из них шарахнулись от меня прочь, будто от зачумленного, оставив других пялиться на меня, пока я проходил мимо. Старики с воспаленными глазами, которые хранят в своей памяти много воспоминаний и, несомненно, секретов, если бы мне только удалось поговорить с ними. Старики, которые не хотели знать меня.

Духота и истома охватила Шенон, деревушка словно с грустью размышляла о своем прошлом.

Я пересек дорогу и подошел к церкви, тоскливому зданию в строительных лесах (большая часть его уже была отреставрирована), и увидел, что двери храма закрыты. Каменный эльф над входом опрокидывал свой кувшин на грехи мира, казалось, с усмешкой садиста. На шпиле не хватало нескольких серых плиток. Никто здесь не работал и никому не поклонялся, и могилы поросли крапивой.

Все, чего я жаждал, — это каких-нибудь новостей. Даже не открытия, не находки, а просто известия о чем-то. Я присел на каменное сиденье в тени башни и наблюдал, как мимо проносились, направляясь на юг, машины, полные детей и пляжных мячей, с багажом на крышах. Я посылал им вслед проклятия: почему им так повезло, а мне нет?

Каждый из нас становился пришельцем в чужой стране, а, находясь в своем отдаленном домике, мы еще более обособились и уединились. На первый взгляд, состояние Эммы вернулось к почти нормальному, тем не менее за едой, сидя друг против друга, мы едва разговаривали, надеясь, что, какие бы молитвы ни творили в душе, все же сможем хотя бы для виду держаться вместе. Мы знали, что дети должны быть с нами, наши шумные и непослушные дети, вынуждавшие нас ежеминутно прикрикивать на них. Вместо этого мы жили в атмосфере одиночества и страха, с жандармом за воротами, с неприветливыми жителями деревни, исподлобья глазеющими на нас.

Ле Брев появлялся все реже, вместо него приезжая Клеррар, заботливый, как никогда. Оба уговаривали нас уехать домой, но Эмма с каменным лицом смотрела на них волком.

— Пока еще рано! — отрезала она безапелляционно, словно над ней довлел приговор и она была осуждена отбывать положенный срок — две недели, на которые я арендовал дом. Но я хотел, чтобы она уехала сейчас же: ее молчание действовало мне на нервы. Меня раздражало сидение с ней, и в то же время я чувствовал себя виноватым. Поэтому и настаивал, чтобы она уехала домой и ждала там. Она отказалась.

Я повторял, что жизнь должна продолжаться, что она должна вернуться к родителям или домой в Лон дон. Отчаяние иссушило ее, и я не мог ничего с этим поделать. Чтобы отвлечься, я и предпринимал бесцельные прогулки по окрестным дорогам и в горы. Даже птицы, и те редко попадались на пути, людей же вообще не было видно. Это было страшное время, которое иссушало нас по мере того, как мы пытались примириться с потерей. Полиция говорила, что мы должны быть готовы, а к чему — не поясняла. Вести из Шенона просачивались в газеты, и во всех публикациях подразумевалось, что наша потеря окончательна. Эмма снова и снова читала мне заметки из „Оризона“, оглушенная четкостью их формулировок. „Таинственное исчезновение английских детей“. Тусклая фотография нашего дома и наши имена.

Я возвращался измученный и находил Эмму, притворявшуюся, что она читает, с книгой на коленях, перевернутой вверх ногами. Жизнь — притворство, как бы говорила она своим видом. Мы притворяемся, что счастливы, что у нас все хорошо, и просто ждем ударов, которые никогда не можем предотвратить.

— Они погибли.

— Бога ради, дорогая, это неправда. У нас все еще есть надежда, — попытался я подбодрить ее.

— Надежда на что? — с горечью спросила она и добавила слабым голосом: — На новую семью?

Я чувствовал ее присутствие в постели рядом, ее напряжение и непреклонность, и когда придвигался к ней, она отвергала меня, не желая принимать утешения. Угрюмый врач прописал ей еще более сильные таблетки. Мы пробирались по туннелю отчаяния, не видя впереди никакого просвета.

И все же именно Эмме удалось первой вырваться из этого замкнутого круга. Она все время оставалась в доме, отказываясь покинуть его. Когда выпадали совсем уж плохие дни, она сидела, не разговаривая, или лежала в постели, напичканная снотворным, несмотря на мои просьбы поехать в Понтобан. Но она держалась за этот опустевший дом, который, казалось, поглотил все наши надежды. Книги, которые мы привезли с собой, оказались вскоре все перечитанными, и она не позволяла купить новые. Вместо этого она заинтересовалась шкафом со старыми книгами и коробками от игральных карт, которые кто-то оставил в гостиной, буфетом со стеклянными дверцами и ящиком, где Ле Брев обнаружил перчатки. Книги представляли собой обычную смесь романтики и истории, все на французском языке, их можно найти в любом книжном магазинчике в этих краях. Эмма выбрала одну, чтобы просмотреть, и я услышал, как она вскрикнула, когда что-то выпало на пол.

Она подняла это что-то. Оказалось, пачка нескольких желтеющих газетных вырезок, сколотых вместе.

Наконец-то у нас появилось что-то вроде улики, намек, который я так жадно искал.

Эмма села в кресло у окна в гостиной и принялась переводить краткие недатированные отчеты, не объединенные, казалось, никакой общей темой, кроме упоминаний о пожарах: стог сена здесь, старый сарай там. Затем автомобиль. Дровяной склад. Коровник. Вырезанные и аккуратно сохраненные в книжке о житие Святой Терезы из Лизье под названием „История души“.

— А откуда вырезки?

— Не знаю, — ответила Эмма. — Но послушай вот что. В них названы имена двух детективов, которые проводили расследование. Один из них Ле Брев. Другой — некто Элореан.

Ле Брев и Элореан. Имена, которые я никогда не забуду: В те времена они служили рядовыми полицейскими. По какой-то причине я почувствовал, как у меня напряглись нервы, и помню, что обнял Эмму. Мы сидели и изучали вырезки, в них рассказывалось о событиях, происходивших на протяжении двух лет. Потертые, аккуратно вырезанные выдержки из провинциальной прессы, которые тот, кто жил здесь до нас, посчитал нужным хранить в религиозной книге в переплете тисненой кожи. Ле Брев и Элореан, двое молодых полицейских, которые отслеживали пожары, упоминались несколько раз. И Ле Брев, добившийся успеха, теперь уже старший инспектор, на хорошем счету, до сих пор служит здесь. Я стал задумываться: что же могло случиться с Элореаном? Его имя не выходило у меня из головы.

Не знаю почему, но я был уверен, что эти отчеты имеют какое-то отношение к дому, иначе зачем хранить их здесь? Сам Ле Брев говорил, что неподалеку отсюда тридцать семь лет назад нашли два тела. И чем больше я думал об этом, тем сильнее укреплялся в своих подозрениях, что страхи и тайны, окружавшие это место, каким-то образом связаны с этими старыми вырезками.

Эмма опять измоталась: возбуждение вызвало у нее головную боль, находка исчерпала ее силы. Я помог ей вернуться в спальню, умоляя прилечь.

— Теперь ты понимаешь, что здесь произошло нечто странное?

— Тогда спроси об этом инспектора, — бросила она.

Она опять смотрела на меня так, будто с трудом доверяла мне. Но я знал, что Ле Брев вряд ли что расскажет, что бы тогда ни случилось. Я все еще оставался подозреваемым номер один. После той прогулки в лес он замкнулся в себе, как улитка, и вряд ли станет приветствовать вопросы относительно его юности. Если так, то еще, возможно, остается Элореан — его имя все время вертелось у меня в голове.

Наступила ночь, и, уложив Эмму, я смог расслабиться. Во дворе стояла полицейская машина, из ее радиоприемника слышалась поп-музыка, которая действовала мне на нервы. Я попросил дежурного жандарма сделать звук потише. Это был молодой и безмятежный человек, он сидел в машине, постукивая пальцами по рулю, будто собираясь дать по газам, как только начнется припев. Я вернулся в дом и по коридору, мимо пустых комнат детей, прошел в гараж.

Он был завален мебелью и всякой всячиной еще с того времени, как мы приехали. Шезлонги, плетеные кресла, газонокосилка, несколько масляных обогревателей, тумба со старинной швейной машинкой „Зингер“ с ножным приводом, а в углу на полке несколько пожелтевших справочников и телефонных книг Аверона. Я взял их с полки и смахнул пыль. Некоторые оказались двадцатилетней давности, кто-то старательно их собирал и хранил. Проверив имена в Понтобане, я нашел двух Ле Бревов и только одного Элореана и записал адреса.

— Я еду ненадолго в Шенон, — предупредил я Эмму.

— Зачем? — Ее голос из соседней спальни прозвучал резко и возбужденно. — Так поздно?

— Позвонить.

— Кому?

— Одному другу.

— Другу? Какому другу?

Я почувствовал, что в ней вновь разыгрывается воображение, но, кроме Эстель, никто помочь мне не мог.