Призраки дома на Горького - Екатерина Робертовна Рождественская

которую увела-таки из цепких Нюркиных рук. – Все у нее хорошо, не волнуйтесь! Ей родители сейчас и не нужны особо, только мешать будут… – Тут она спохватилась, явно сболтнув лишнего и поймав вопросительный взгляд мамы. Она немного замялась, опустила глаза, стала активно поправлять бантики у сестры на голове, одновременно решая, сказать про Ирку все-таки или нет. Случайно дернула волосок, Лиска громко ойкнула, но уходить от сестры не захотела. Молчание за столом стало напряженным, и Катя решила больше не испытывать судьбу. – Просто ее голова сейчас другим занята, у нее парень появился.

Сорокалетие Алёны. А Кате скоро заканчивать школу

– Парень? – Мама с бабушкой переглянулись, словно им выдали государственную тайну, знание которой приведет к непредсказуемым последствиям. – Интересно, а ее мама об этом знает? – спросила Лидка.

– Не знаю, я не спрашивала… Но я вас очень прошу, не выдавайте меня! Это большой-пребольшой секрет! – Катя отпустила Лиску, вскочила с места и прыгнула по-кошачьи сзади на бабушкины плечи, приобняв и зацеловав ее быстрыми, как очередь из калаша, легкими поцелуйчиками.

– Козочка моя, ну вы же еще несовершеннолетние. – Мама нарочно сказала «вы», чтобы дать понять дочери и ее ответственность тоже. – А он из вашего класса?

– Нет… – приуныла Катя, а про себя подумала: «Ну вот, сейчас начнется…»

– Из параллельного? – с надеждой спросила мама, попридержав Лиску, которая собиралась достать со стола голубую пузатую чашку и делала вид, что ничего не слышит. Но вопрос был щепетильный, а в пять лет рановато было присутствовать при подобных обсуждениях. – Пойди почитай немножко, нечего тут уши греть, – сказала она младшей. Лиска с удовольствием ускакала: читать она любила, научившись этому восхитительному занятию еще пару лет назад.

– Он не из школы даже, уже закончил и немного старше Ирки, года на четыре, по-моему…

– Что ты говоришь, какое несчастье! – вырвалось у Лидки, хотя она всегда была за любовь, но двадцать лет – возраст опасный, когда при общей мужской оболочке мозги еще местами подростковые и думающие только о своем удовольствии. Так, еще довольно приблизительный мужчина.

– Ясно… Ему под двадцать… – Мамины брови взлетели двумя черными галками, а от этих галок надо было держаться подальше, все знали: могли и заклевать. – Ты понимаешь, что не только я, а прежде всего ты несешь ответственность за подругу, когда ее родители в отъезде! Я понимаю, вы обе уже почти взрослые! Но не до такой степени, чтобы так рисковать!

– Аллуся, уймись, ну Катюля-то тут при чем? Что ты на нее набросилась? И сама-то лицо попроще сделай! Как ребенок тут может помочь, мать моя? Да и потом кто ее будет спрашивать? – заступилась Лида за внучку.

Катя отвернулась и промолчала. Не станет же она рассказывать про Иркины метания и фантазии, как выбрать правильную дату расставания со своим девичеством. А уж про то, что главным специалистом по дефлорации Ирка назначила именно ее, Катю, она даже и думать сейчас постеснялась.

– Так, все, опустим эту тему, но постарайся быть с ней в этом вопросе очень тактичной. – И мама слегка опустила брови, дав понять, что вопрос этот уже почти исчерпан, или «исперчен», как любила говорить Лидка. – Пойди-ка лучше с Бонькой погуляй.

Окрестности дома

Катя быстро приодела спаниельку в ошейник, сама накинула пальтишко – папка недавно из Парижа привез, красивое, легкое, мышиного цвета, с двумя рядами крупных золотых пуговиц, шинелька, называла его Лидка, – прицепила поводок и, облегченно вздохнув, поскакала вниз по лестнице. Лифтеры тихо возились за занавеской, Катя громко поздоровалась и, не дождавшись ответа, шмыгнула на улицу. Машин у подъезда не было, несколько разноцветных стояло вдалеке, и Бонька помчался к ним, чтобы было где задрать лапу, не присаживаться же посреди двора, как какая-то сучка.

Сам двор красотой не блистал и был неопрятен, как зачастую и любая изнанка красивой вещи. Единственный жилой подъезд, выходящий во двор, номер 4, где жили Крещенские, находился на самом дне глубокого, уходящего вниз от улицы Неждановой дворового колодца, а остальные двери по всему периметру этой скрытой стороны дома прятали черные лестницы других, уличных, подъездов, лестницами этими никто никогда не пользовался. Балконы тоже красотой не отличались, сравнить их с теми богатыми и помпезными, что выходили на саму улицу Горького, было невозможно – обычные, хлюпенькие, с неровными железными прутьями и кое-где проросшими, как зимняя картошка, стебельками деревьев, которые не нашли ничего лучше, как зацепиться за жизнь на высоте второго или третьего этажа в ожидании, когда их вырвут с корнем и выкинут, чтобы остановить дальнейшее разрушение балкона. В общем, смотреть тут особо было не на что. Катя, не дойдя до конца колодца, где с одной стороны красовались гордые гранитные колонны, ведущие на улицу Горького, а с другой – дом, где жил Мейерхольд, свернула налево, в черные покосившиеся ворота, туда, где каким-то чудом сохранился крохотный кусочек старой, скрытой ото всех и припрятанной Москвы. Катя обожала этот внутренний дворик, эту милейшую картинку из прошлого века, несмотря на то что все здесь было уже в остатках – остатки ворот, остатки проездных арок и два подразвалившихся маленьких полутораэтажных домика, где жили когда-то «стеклянные короли», владельцы заводов по производству стекла. «Полутора», потому что нижний этаж уже почти врос в землю, подзарылся, спрятавшись от мира. Это рассказал ей Володя Ревзин, который, помимо старинных и удивительных историй, собирал и разнообразные предметы быта тех давних времен: керосинки, замочки, ключики от самоваров, сами самовары, да и старинные бутылки того самого заводика – изумрудные, с выдавленным на донышке двуглавым орлом, одну такую даже подарил Крещенским.

Хоть официально и звали его Бонифацием, в простонародье он был Бонькой, просто Бонькой

Около этого почти поленовского домика с арочкой с дореволюционных времен остался стоять прислонившийся к нему сарай и старинный огромный тополь, скрывающий своей только что народившейся клейкой листвой древний уголок от чужих глаз. Бонька тоже любил здесь гулять, запахи здесь были густые, насыщенные, невыдуваемые. Он глубоко внюхивался, наслаждаясь древним духом, а потом отфыркивался, сбрасывая его, чтобы полакомиться другим ароматом, который прятался еще глубже. Для него это было как книга с интересными иллюстрациями из прошлой жизни, он словно видел греющихся на солнце кошек, огромные мешки с известняком в углу дворика, приказчиков в вонючих кожаных сапогах, дам, подметающих пыльную дорожку своими подолами и окутанных ароматными терпкими духами. Пахло пыльными, чуть в плесень, застоявшимися запахами, иногда проскальзывало даже что-то лошадиное