Призраки дома на Горького - Екатерина Робертовна Рождественская

Хочешь, скажем, руководящую должность – пожалте сначала в партбюро! Хочешь выезжать в капиталистические страны, а не только, как она, в ГДР – снова пожалте в партбюро! Они, партийцы, и солиднее, и зажиточнее, они везде и без очереди, они и во все бочки затычки! Люди, которые заранее планируют свою жизнь в руководстве, большом или маленьком, – неважно где, главное, руководить и помыкать, хотя сами по отношению к своим хозяевам подобострастны, льстивы, с безусловным рефлексом подчинения, – фу, гадость. Лидка эту человеческую черту ненавидела. И тут вдруг такое.

Лидка представила, как Аллуся отреагировала на эту новость, и сердце ее сжалось. Робочка, наверное, долго раздумывал и мучился, чтобы принять это странное решение. Дотерпел до самолета и признался, больше терпеть, видимо, не было сил. Но Лидка безоговорочно любила зятя и могла простить ему все, даже вступление в КПСС, какая бы причина для этого ни была. Удивилась – да, но любовь от этого не померкла.

– А я ему сказала: или я, или партия! – Алена произнесла это хриплым, изможденным голосом и внимательно посмотрела на мужа. На этих словах почему-то ожила радиостанция «Маяк». «В эфире передача “Вечерний разговор”», – как нельзя кстати объявил милый женский голос. Ненавязчиво зазвучала музычка. Роберт возил в чашке ложкой, задумавшись и, видимо, выискивая еще порцию аргументов. Мясо в гусятнице уже перестало дымиться, подостыло. Лидка стала ожесточенно его раскладывать по тарелкам, словно выбор – «я или партия» – зависел и от наполнения тарелок тоже. В сторону «я», конечно. Ну а Катя сидела не в силах вымолвить ни слова, такой развязки она не ожидала.

– Объясняю. На мне всегда водораздел, – произнес Роберт. – Меня, как прокаженного, выдворяют из зала после писательских совещаний. «А теперь, – говорят, – просим остаться только членов КПСС, будем решать важные вопросы, беспартийные, покиньте зал заседаний!» И я как побитая собака выхожу, стою под дверью, жду, когда закончатся обсуждения, чтобы кто-то из друзей мне потом все перерассказал. А я не хочу перерассказов, я из первых уст хочу! Получается, что глухой слышал, как немой рассказывал, что слепой видел, как хромой быстро-быстро бежал. Унизительно все это. Надоело. А у меня планы.

– Робочка, ну что ты такое говоришь, какие у тебя могут быть планы, связанные с партией? – Алена уронила вилку, и та громко звякнула об тарелку.

– Все просто, Аленушка, будет намного больше возможностей. Вот у меня, например, есть мечта – издать книгу стихов Марины Цветаевой, ну как издать – протолкнуть, пробить, ее ж нет, Цветаевой, забыта напрочь, несколько поколений ее не знает, для них она – великая! – не существует! Это же не какая-то там поэтесса, это поэт гигантского масштаба! Один из лучших в двадцатом веке! А после ее смерти вышел всего один сборник, и то в 1961 году! Сейчас это уже точно библиографическая редкость.

– Да уж знаю, что ты меня за нее агитируешь? И именно она, Цветаева, одна из причин, ради которой ты собираешься в партию? – Алена пыталась переварить неприятную новость, стараясь не обидеть мужа. Она внутренне понимала, что да, вступление в партию может помочь всем этим чиновничьим делам, но мысль эта ее совсем не грела. Друзья опять же не поймут. Нельзя сказать, что в друзьях были сплошь одни диссиденты, совсем нет, но объяснить им будет тяжело: как это – Роберт и вдруг такое неоднозначное решение.

– Да, а разве этого недостаточно? И Цветаева, и Мандельштам нуждаются в возрождении, а Заболоцкий, Кочетков, Мария Петровых! Много их… Кто ими займется, кому это надо? Мы даже точно не знаем, где великий Мандельштам похоронен! Где-то под Владивостоком, в одной из безымянных братских могил. Мы когда в шестьдесят девятом году там выступали, я цветочки у какой-то бабушки купил и оставил великому русскому поэту Осипу Мандельштаму просто на скамеечке.

– Робочка, у тебя какая-то личная и, прямо скажем, патологическая ответственность за все, причем врожденная. Я тебя очень хорошо понимаю, но это не совсем твое дело. На это можно всю жизнь положить, все здоровье отдать и так ничего и не добиться. – Алена уже понимала, что Роберта не переубедить, и где-то внутри даже начала принимать его мотивацию.

– Робочка, а что такого обидного в слове «поэтесса»? – решила встрять в обсуждение Лидка.

– Да ничего обидного нет, Лидия Яковлевна, но вот это расхожее и какое-то свистящее определение «поэтесса» именно к ней абсолютно не подходит, не для нее оно и не про нее сказано. Она была поэтом, большим поэтом, ну вот послушайте:

Два солнца стынут, – о Господи, пощади! —

Одно – на небе, другое – в моей груди.

Как эти солнца, – прощу ли себе сама? —

Как эти солнца сводили меня с ума!

И оба стынут – не больно от их лучей!

И то остынет первым, что горячей.

– Ну какие они свежие, просторные, удивительные, особенные, она же писала не просто о пережитом, она всегда писала о потрясшем. Она была воительницей, амазонкой, если хотите, и интересно, что ее строки требуют наполнения голосом, словно им недостаточно того, что они написаны на бумаге, напечатаны, им обязательно хочется еще и звучать! Может быть, поэтому в стихах Цветаевой так много не синтаксических, а чисто интонационных, цветаевских знаков препинания.

«В этом весь Робочка, – подумала Алена, слушая этот его разговор с тещей. – Говорить так заразительно, так образно и по существу, с такой заботой о предмете разговора, с таким уважением к собеседнику! Одновременно понимая, что это обычный будничный разговор просто с тещей на кухне, а не где-то там, на совещании, с литературоведом или с коллегами».

– А почему ж тогда ее забыли? – Лидка разгорячилась, заблестела глазами.

– Ошибку совершила, непростительную. Говорила всегда, что она не подслушивает, а, как врач, выслушивает происходящее, и вот однажды ошиблась в диагнозе, не приняла правила игры, не приняла революцию. Ошиблась крупно для себя и, как показало время, трагически. Она решила, что почва выбита из-под ног, она эмигрировала, чтобы не видеть, как гибнет Россия.

Лидка выпучила глаза, выражая удивление, – как это, чтобы не видеть, как гибнет Россия? Чего это ей гибнуть? Как недальновидно это было с цветаевской стороны. Те, кто так делал, обычно подписывали себе смертный приговор. Или бежали.

Катя с Лидкой, то есть с бабушкой. Хотя все ее и звали только Лидкой. Так уж повелось

– Ошибку свою она поняла позже, однако легче ей от