Монашеский Скит - Анатолий Хлопецкий

Бегство из рушащегося мирка. Трусливо ли, постыдно ли? Каждый решает самостоятельно. Его выбор – его ноша. Но человек, решивший убежать от одиночества, мыслей, страха, общества, выбирает путь наилегчайший. Спрятаться, закрыться в раковине, лишь изредка выглядывая на свет солнечный, веря в предначертание и собственную избранность. Достойная ли доля?

Я внимательнее присмотрелся к собеседнику – ничто не выдавало в нем аскета, каким, по искреннему моему разумению, должен быть монах. Спортивного вида мужчина, твердая походка, энергичная манера речи. Такие не только стальными нервами обладают, но и разговоров «по душам» не приемлют.

Между тем он явно мучился – что-то точило его, не давало спокойно сидеть на месте. Вероятно, отказ отца Дорофея стал неожиданностью, разрушил заранее выстроенные планы. Я посочувствовал ему. Внезапно вспомнилась недавно услышанная здесь, на Афоне, фраза: «Если хочешь рассмешить Бога, поделись с Ним своими планами…»

Страшно начинать жить сызнова. Нужно вновь возводить крепость, собирать верных соратников, отправляться в походы. Вдруг ничего не удастся? И сметет все старания порыв безжалостного ветра. Как тогда быть? Начинать жить сызнова! И снова будет страшно, но ты изменился, и крепость выстроишь совершенно другую, и соратников подберешь других, и смысл… Стоит лишь взяться за работу, заложить фундамент. Тогда только и осознаешь всю разницу.

Людям в таком состоянии становится значительно легче, если удается выговориться перед совершенно незнакомым человеком. С близкими или с друзьями говорить гораздо тяжелее. С незнакомцем – как с самим собой. Он не держит в голове корыстных мыслей, не желает так или иначе воспользоваться твоей откровенностью – ведь, скорее всего, вы никогда больше не встретитесь…

Конечно, бывают исключения. Жизнь полна исключений!

Но на Святой горе Афон люди придерживаются правил особых – истинно человеческих.

Случайный знакомец стал моим спутником и собеседником на время пребывания в святых местах. Я с вниманием и сочувствием слушал его рассказы о себе и о людях, с которыми ему довелось встретиться, тех, кто оставил след в душе. Он, в благодарность за мое внимание, разрешил воспользоваться историей своей жизни, положить ее в основу книги. Только имя и некоторые события попросил изменить…

Долго примерялся я к сюжету будущего повествования, пытался выстроить его, и вот решение нашлось. Пусть герои говорят сами за себя, я же буду приноравливаться к их манере, лишь иногда дополняя речи комментариями людей, для которых христианский образ жизни стал призванием и служением, – монахов и иерархов Церкви, обычных верующих людей.

Так предоставим же слово герою, устроившемуся на каменной скамье под великовозрастным масличным деревом, разросшимся неподалеку от входа в монастырскую гостиницу.

Он рассказал мне о загадочных, невероятных событиях.

Не ведаю ни дня, ни часа…

Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

икк. 1, 11

Едва проснувшись, не успев толком разомкнуть глаз, я почувствовал запах дыма. Быть может, именно этот запах и разбудил меня. Где-то горело, однако дым не вызывал чувства тревоги. Странно, но запах казался мне смутно знакомым. Жгли что-то смолистое, но не хвою или можжевельник.

Стоило открыть глаза и посмотреть, что происходит вокруг, но я отчего-то медлил. Вдруг я услышал звук неторопливых и, как показалось, осторожных шагов. Они удалялись, пока совсем не стихли вдали. В тот миг я ощутил, что и озадачивший меня запах заметно ослабел, хотя все еще потягивало дымком.

Наконец, я чуть-чуть приоткрыл веки. Полумрак окутывал помещение, и только впереди светилась узкая яркая полоса солнечного света. Я лежал на чем-то жестком. Пошевелив пальцами, нащупал завитки шерсти и догадался, что подо мной шкура неведомого животного. Никакой одежды на мне не было. Лишь грубая, похожая на мешковину ткань по пояс укрывала меня.

Окончательно открыв глаза, с трудом совладавшие с хозяйничающим сумраком, я разгядел нависавший над ложем каменистый свод. Такими же были и стены, видимо, образованные в скале самой природой. Окна отсутствовали. Полоска света падала из единственного проема, почти полностью занавешенного. В противоположном углу на небольшом возвышении было установлено еще одно ложе. В его изголовье – мерцающая лампадка слабо освещала потемневший лик неизвестной иконы. В центре столь странного обиталища находилось подобие очага, сложенного из дикого камня. Но огонь в нем не горел.

Проведя языком по пересохшим губам, я почувствовал жажду. Повернул голову и разглядел возле постели на плоском валуне кувшин и деревянную чашу с водой. Дотянуться до нее оказалось непросто, но, расплескав немало холодной влаги, я все-таки донес чашу до рта и сделал глоток. Вода горчила, но освежала: скорее всего, была настояна на каких-то травах – я смутно уловил полынный и мятный привкус.

Утолив жажду, я решил тщательно обследовать помещение. Но попытка приподняться повергла меня в замешательство – тело незамедлительно откликнулось жестокой болью. Она захватила каждую клеточку тела!

Свод, стены и полоса света завертелись перед глазами, затуманились, стали растворяться…

Чуть позже, оклемавшись, я принялся рассуждать. Что произошло? Где я и сколько времени провел здесь? Что это, в конце концов, за странное место? Какой сейчас день, месяц, год?

Но вопросов было больше, чем ответов.

А самое ужасное заключалась в том, что я не знал ответа на самый главный вопрос…

Кто я, собственно, такой?!

Сознание категорически отказывалось подчиняться мне, пролить свет на цепочку событий, предшествовавших моему пробуждению. Впрочем, я сохранил понимание, что камень – это именно камень, что вода называется водой, а свет – светом.

Но ни одно событие, ни одно лицо, ни одно человеческое имя не сохранились в моей голове.

Бездействовавшая память не желала сообщать ни моего имени, ни возраста, ни места рождения. Приступ паники охватил меня, но я подавил его усилием воли. «Нужно рассуждать спокойно. Кто-то ведь поместил меня сюда. Кто-то позаботился, чтобы я не страдал от холода и жажды, и даже присматривал за мной в пору беспамятства. Значит, необходимо набраться терпения и ждать, пока он вновь появится. Не бросит же он беспомощного, после стольких хлопот, на произвол судьбы…» – рассуждал я.

Убедив себя таким нехитрым образом и поселив в сердце подобие надежды, я успокоился и снова погрузился в полудрему.

Логическое заключение оказалось правильным: спустя некоторое время мое терпеливое ожидание было вознаграждено. Послышались мягкие неторопливые шаги, потянуло ароматным дымком. Чья-то рука откинула завесу у входа, и в ярком проеме возникла фигура, которую я сначала (по одежде) принял за женскую.

Прикрыв глаза, я наблюдал сквозь ресницы. Когда дневной свет растворился и глаза вновь приноровились к полумраку, мне удалось разглядеть черное монашеское одеяние, бороду с проседью и длинные волосы, выбивавшиеся из-под скуфьи. Ко мне приближался монах, и тайна разбудившего меня дыма была мгновенно раскрыта – это был тлевший в кадильнице ладан. Вот почему запах показался мне знакомым: я, кажется, уже вдыхал этот аромат, но не помню, где и когда. Похоже, давным-давно, в незапамятные времена…

Прекратив изводить себя бесполезными попытками что-то вспомнить, я продолжил наблюдать за вошедшим старцем. Он поставил у двери принесенную с собой корзину, перекрестился на икону, помахал кадилом, окуривая помещение, и направился ко мне. Затаив дыхание, я зажмурился. По доносившимся звукам было понятно, что монах поднял и снова поставил чашу, из которой я пил. Затем теплая сухая ладонь легла мне на лоб.

Внезапно старец рассмеялся и произнес что-то на незнакомом языке. Я не понял ни слова, но смысл сказанного был предельно ясен: «Перестань притворяться». Мой обманный маневр был раскрыт. Тогда я открыл глаза и постарался изобразить улыбку. В ответ он осенил меня крестным знамением. Но с дальнейшим общением дело обстояло хуже: нас одолевала масса вопросов друг к другу, и мы в стремительном ритме их выложили – каждый на своем языке. Перебивая один другого, помогая себе жестами, но абсолютно ничего не понимая…

Монах оказался мудрее: замолчал, положил ладонь мне на губы, призывая остановиться. Приложив палец к своей груди, он произнес:

– Амвросий.

Затем его палец приблизился к моей груди, а в глазах появились вопрошающие нотки. Разведя руки в стороны и коснувшись собственного лба, я сокрушенно помотал головой.

Он понимающе кивнул.

Сходил за оставленной у входа корзиной и жестами предложил мне еду. Я отказался от пищи, но пару глотков из чаши все-таки сделал…