Монашеский Скит - Анатолий Хлопецкий

Миновало несколько месяцев моей монастырской жизни. Однажды, подметая сор в монастырском саду, я познакомился с братом Петром.

Мне не спалось, и я решил взяться за назначенную на этот день работу в предутренних сумерках. Неторопливыми взмахами метлы подгонял опавшие за ночь листья, сметая их в большую кучу, которую собирался вывезти за ограду на стоящей рядышком тележке.

На востоке забрезжил рассвет, и я остановился полюбоваться узенькой полоской зари. Вдруг позади меня что-то с грохотом упало. Послышался слабый вскрик: «Господи Иисусе!»

Повернувшись, я увидел послушника. Он в растерянности взирал на рассыпавшуюся вязанку дров, которую нес на кухню трапезной.

– Господи, помилуй! – повторил он, и меня поразило мягкое южнорусское «г» в его говоре.

– Русский? – невольно спросил я.

– Да не. Казак. С Дону мы, – отозвался он. – Одначе чего ты тачку свою посреди дороги поставил? Я вот сослепу и не разглядел…

На этих словах мы закончили поиски виноватых и принялись дружно собирать рассыпавшуюся вязанку.

– Давай подвезу дровишки-то, – предложил я.

– Не, – отказался он. – Я уж сам. Послух у меня такой – дрова носить на поварню. А за помогу спаси тя Христос. Звать-то тебя как?

– Антропос.

– Во! – удивился мой новый знакомый. – Грек, что ли?

– Да нет, русский.

– Ну, значит, папаня с маманей учудили. А я – Петр.

Я повнимательнее присмотрелся к нему. На вид Петру было немногим за сорок, иссиня-черная борода делала его не старше, но солиднее. Видно было, что мужик он жилистый и огромная вязанка сучьев ему по плечу. Впрочем, долго рассматривать его было неудобно, хотя, приглядевшись, я понял причину его неловкости: он и в самом деле оступился «сослепу» – на левом его глазу было бельмо.

Петр взвалил на плечи свою ношу и, отвесив мне поклон, направился к поварне.

Мне не хотелось настолько быстро расставаться с ним, но и навязываться я не желал, а потому снова взялся за метлу. За недолгое время, проведенное в монастыре, я уяснил, что излишнее любопытство и расспросы здесь не в чести.

Думаю, я вскоре и забыл бы о столь незначительном случае, но встреча эта имела продолжение.

Осень решительно вступала в свои права.

Наступила пора сезонных штормов, мне приходилось все энергичнее работать метлой, спасавшей от утреннего холода. Ветер добавлял работы, безжалостно разрушая собранные кучи нанесенного им же мусора…

Однажды в промозглые сумерки я снова услышал за своей спиной знакомый возглас:

– Господи Иисусе!

Грехи человеческие

Не дозволяй устам твоим вводить в грех плоть твою, и не говори пред Ангелом [Божиим]: «это – ошибка!»

Для чего тебе делать, чтобы Бог прогневался на слово твое и разрушил дело рук твоих?

Екк, 5, 5

Обернувшись, я увидел фигуру брата Петра, согбенную под тяжелой вязанкой сучьев.

– Эку погодушку посылает Господь! – пожаловался он. – И посетовать на то не мот: мой духовник, отец Никодим, враз приговорит пятьдесят земных поклонов… А ты, поди, смерз на ветру? Пойдем со мной в поварню – отец Мефодий нам травничку нальет горяченького.

Я с удовольствием откликнулся на предложение Петра.

Несмотря на ранний час, в поварне весело пылал очаг, а щедро налитый рыжим отцом Мефодием травяной отвар сразу же вернул мне силы.

С тех пор выручал меня брат Петр своими приглашениями в непогожие холода, и однажды, после согревающего тело и душу чаепития, я со всей искренностью сказал ему:

– Спасибо тебе, Петр! Добрый ты, брат, человек.

Ответ сразил меня:

– Убивца – вот кто я, – тихим, мертвым голосом отозвался он.

– Что ты, Господь с тобой! – машинально произнес я.

Но он только махнул рукой, поднялся из-за стола и вышел в мокрую, пронизывающую холодом темень.

После этого случая мы долго не виделись.

У меня начало складываться впечатление, что Петр избегает меня.

Но в один из дней, когда я зашел в поварню погреться чайком, отец Мефодий сказал мне:

– Не подмогнешь ли нам сегодня с дровишками, Антропос? Брат Петр слег у нас. Дрова-то у него нарублены, а вот принести некому.

Я расспросил, где лежат нарубленные дрова, и направился за монастырскую ограду, прихватив свою мусорную тележку.

Куча заготовленных сучьев чернела в темноте рогатым, многоруким чудовищем. Подойдя к ней вплотную, я заметил, что рядом кто-то копошится. Человек распрямился, смахнул со лба капюшон, и я узнал брата Петра.

– Ты что здесь делаешь? Ты ведь болен, – удивился я.

Он, не говоря ни слова, помотал головой и наклонился подобрать очередную ветку, но покачнулся и, потеряв равновесие, упал бы, не подхвати я его.

Даже сквозь мокрую одежду чувствовалось, насколько сильным жаром пышет его тело.

На минуту я растерялся: что делать?

Отец Мефодий ждет дрова.

Но и оставлять здесь Петра ни в коем случае нельзя!

Я посадил его, полубесчувственного, в тележку, связал дрова, лежавшие на приготовленной им веревке, и, взвалив их на плечи, тронулся с тележкой в путь.

На счастье, у самых ворот монастыря мне встретился один из паломников, которого я видел раньше у отца Дорофея. Он отправился с вязанкой дров в поварню, обещав выслать мне навстречу отца Мефодия.

Вскоре прибежал всполошенный Мефодий, и мы, объединив усилия, доставили брата Петра в его келью. Переодев в сухую одежду, уложили в постель. Я оставался с ним, пока не явились два сведущих в медицине монаха, взявшиеся приводить брата Петра в чувство…

Так работа брата Петра на время стала моей.

Шла она у меня более скоро, благо тележка являлась хорошим подспорьем.

Когда, спустя несколько дней, я сгрузил у очага очередную вязанку сучьев и направился к выходу, отец Мефодий остановил меня:

– Тут такое дело, Антропос… Брат Петр поговорить с тобой хочет. Вообще-то не положено нам бывать в кельях друг у друга, принимать посетителей, но, поскольку брат Петр болен, отец игумен дал свое благословение. Пойдешь ли?

– Пойду.

Увидев меня, брат Петр приподнялся на локтях, попытался сесть. Но сил у него явно не хватало, и он снова откинулся навзничь. Я изумился, увидев, как он сдал за несколько дней болезни: борода висела клочьями на впалых щеках, спутанные пряди волос прилипли к потному лбу…

– Ты лежи, лежи, – пытался я успокоить его. – За послушание свое не беспокойся – я дрова вожу в поварню исправно, отец Паисий не жалуется!

Он слабо махнул рукой:

– Да что там дрова… Не об них речь, – Петр помолчал, собираясь с силами. – Я давеча, поди, напугал тебя…

– Да что ты! – преувеличенно весело отозвался я. – Я недавно не хуже тебя пластом валялся, а вот видишь теперь…

– Да не о том я, – прервал меня он. – Ну, помнишь, в поварне, когда убивцем назвался…

– Ну… – я не знал, что сказать.

– Может, ты не поверил, не понял, почто я на себя напраслину возвожу?

– Вроде того, – сознался я, хотя внутреннее чувство подсказывало: Петр говорил правду.

– Так слушай. Я тебе как на духу расскажу обо всем случившемся, – Он жестом отмел мои возражения и почти простонал, – Господом Богом молю: выслушай ты меня! Я исповедовался, и не раз, да видишь ли… Они все здесь, по пониманию моему, святые, не от мира сего. А ты… Бог тебя ведает, кто ты, но человек, по всему видно, не монастырский, такой, как все мы. Может, поймешь меня и рассудишь.

– Да разве я судья тебе?! Ты, по-моему, уже и сам себя рассудил.

– Так-то оно так, но тяжко мне… Вот выскажусь – авось полегчает, а?

Он смотрел на меня с неподдельной, захлестывающей надеждой.

Я вдруг понял, что не могу отказать больному человеку. С моей помощью он сел, опираясь на подсунутую под спину подушку, и, поминутно останавливаясь, заговорил:

– Начну с самого начала, с рода моего. Мы, Велиховы, – коренные донские станичники. Революция, конечно, расколола нашу семью на белых и красных… Дед, правда, об этом говорить не любил. Знаю только, что братовья моего отца с белыми ушли и за свой родной Дон головы в степях сложили. Отец, напротив, в красную конницу подался: «Конная Буденного, дивизия – вперед! Никто пути пройденного у нас не отберет!» – любимая у него была песня, когда чарку-другую закинет. Случай отвел: не сам он братьев в Гражданскую шашкой порубал. Потом был председателем колхоза, вернулся покалеченным с Отечественной. Перед самым концом войны написал он дружку, как у него ротный в немецких брошенных домах мародерствовал, и загремел в лагерь за клевету на доблестную Советскую армию. Но по здоровью и боевым заслугам спустя малое время его выпустили. Я тебе к чему про батьку рассказываю? К тому, что настало времечко, когда не ему, а мне все былое, налетом времени покрытое, припомнили: и как скотину у раскулаченных отбирал да в колхоз сгонял, и как иконы в тридцатые из станичной церкви выкидывал, и как на фронте в партию вступил. У него-то пути пройденного отобрать не успели – помер он к тому времени. Меня же в перестройку из районного начальства поперли.