Дом. Рассказы, очерки, эссе, поэзия - Елена Скрябина

В мае двор заполняла сирень – белая, махровая, персидская и самая обычная. Осенью ее вырубали, прореживали и выкапывали, но каждую весну сирень опять пускала десятки крепких побегов.

В июне двор алел сперва маками, которые в два-три дня осыпались, и тревожно болело сердце от этих огромных кроваво-красных лепестков, усыпавших все дорожки в саду. Затем распускались пионы. Решив однажды принести их домой, я всю ночь не могла заснуть: тяжелые лепестки громко ударялись о стол и к утру огромный букет полностью осыпался. Даже цветы не любили покидать тот дом.

К середине июня розовый куст в самом центре сада, около колодца, в одно утро оказывался уже не голым, ядовито-зеленым, а со стрелами тонких бутонов нежно-розового цвета. Розы н осыпались, но занозы от шипов оставались в пальцах надолго. Наверно, десяток букетов этих роз, укутанных в веточки ромашки, каждый год я уносила из сада. Необычный букет – благородные длинные стебли роз и простенькая ромашка заставляли оборачиваться прохожих. Цветы без жалости срезали для гостей, но от этого их ничуть не становилось меньше.

В августе, когда город плавился от тропической жары, во дворе дома было прохладно: виноград струился крепкой лозой высоко над головами по невидимым прутьям беседки.

В конце октября старый орех усыпал двор дома таким густым слоем листьев, что их приходилось собирать каждый день во множество ведер и корзин. А если хозяйка не успевала это сделать, то утром ноги утопали в шуршащих сугробах цвета старого золота.

Семь лет я не была в родном городе и не видела этот дом. Но все семь лет я жила мыслью, что где-то там, на краю земли, есть дом, в котором сердце мое успокоится и забудет все унижения, обиды, всю грязь чужих городов, все одиночество суетной жизни среди чужих людей.

Приехав в город под вечер, я спокойно рассматривала город с холма, как хозяин осматривает свое огромное владение, в котором ничего не может измениться. И действительно, дуга залива ни на метр не расширилась и не сузилась в мое отсутствие. Вечернее море с оранжевыми дорожками от заходящего за Лысой горой солнца нисколько не поблекло без меня. Генуэзские стены и тысячи домов были те же.

В тот дом я могла пойти только утром.

Перед рассветом мне показалось, что началась гроза, тяжелые капли дождя стучат по подоконнику. Но был июнь, всходило солнце, дождя не было ив помине.

До обеда я разбирала сумки и чемоданы, отвечала на телефонные звонки, вскрывала конверты с письмами, посланными мне много лет назад. Когда все было перечитано, перестирано, переглажено, оказалось, что надо бежать по магазинам и в часовую мастерскую, кого-то поздравить, с кем-то договориться.

Но что бы я ни делала, как бы беззаботно не болтала, сердце мое ныло все больше. Жив ли дом? А может, его купили богатые соседи и разобрали, построив на этом месте гараж? Кусты роз, конечно, выкорчевали и увезли на дачу, где они и засохли. Орех срублен и сгорел лет пять назад в мангале, отдавая свой жар шашлыкам из свинины. Или во время недавнего урагана, когда ветер вырывал с корнем старые деревья и ставил ребром плиты на набережной, сметен и тот дом? Хозяйственные соседи растащили по домам выкорчеванные ураганным ветром вишни и персики, вытоптали начисто луковицы всех цветов и даже не поленились перекидать поленицу дров к себе, через забор. Хозяева же уехали, погрузив в грузовик оставшееся добро. Куда? Конечно, никто не знает.

Прошел еще день, и опять я не смогла освободиться от мелких дел. Или я просто боялась, что мои предчувствия оправдаются?

В этот раз я шла к дому невероятно долго. Останавливалась около каждой витрины, бродила по рядам шумного воскресного рынка, разглядывала знакомые с детства улицы, которые то забираются высоко на гору, то уходят в буковый лес, то сбегают к морю.

Но вот уже виден деревянный забор, белая стена дома. И вот уже рука привычно проскальзывает в крошечное окошечко калитки и сбрасывает крючок. И старая собака узнает меня. И орех не спилен. И все так же цветет розовый куст у колодца. И дверь дома распахнута настежь.

1993 год

Ночь, цикады и вино

Я сижу за своим письменным столом. За окном шумит и воет старый сосновый лес. Метель. Надо сказать, что лес окружает дом с трех сторон. Когда-то это и решило наш вопрос: покупать ли дом в Финляндии.

Первые годы моей жизни в этой суровой стране меня радовали неизвестные птицы, тяжело вспархивающие с веток, нравился скрипучий звук снега под ботинками. Я любил долгие январские метели, рубку дров, жар камина, бег на лыжах, какие-то совершенно неизвестные мне ягоды.

Свою жизнь в южной стране, на берегу моря, где я родился и прожил двадцать восемь лет, теперь вспоминаю все реже. Другие люди, другие заботы и новый тяжелый быт отодвинули все, закрыли собой. Постепенно я стал забывать тех, кто так много значил для меня – родителей, друзей, любимых. Забыл белые стены глиняных домов на террасах горы, черепичные красные крыши, старые церкви с колокольнями, фонтаны и античные статуи в закрытых двориках. Стал забывать невыносимую жару лета и бесконечные дожди зимой.

С южной стороны мой городок окружают отвесные скалы. Полоска каменистого пляжа тянется под скалами минного километров и приводит в соседний поселок.

Я любил приходить на берег, который кроме меня, наверно, и не любил никто в городе. Огромные плоские камни когда-то упали в море, и я привычно забирался на раскаленную поверхность, оставлял одежду и нырял в прохладную воду. Уплывал далеко в открытое море, иногда нырял с сеткой и доставал со дна огромных медлительных рапанов.

Обратно плыл уже медленнее, рассчитывая силы. В прозрачной, словно жидкий изумруд воде, был виден каждый камень, плантации бурых водорослей, стайки рыб.

Иногда засыпал на берегу, закутав голову рубашкой. Если начинался шторм, уходил по берегу в поселок.

В тени старой маслины располагалось небольшое кафе. Хозяин наливал мне молодое холодное вино. Он сам подбрасывал кривые виноградные корни в огонь. На раскаленном противне мидии шипели, исходя, словно соком, морской водой. Раскрывались створки, в перламутровых сердцевинах показывалось мясо моллюсков, пахнущее йодом и дымом.

В огромном казане хозяин варил рис, бросив туда десяток самых больших мидий. На глиняном блюде мне приносили плов, густо посоленный морской водой из мидий. Зачерпнув рис створкой моллюска, я ел плов и запивал его холодным вином.

Тонкие черные сигары в моей стране курили обычно на закате, после сиесты, когда человек пробуждается от тяжелого сна, пьет вечернюю чашку кофе. Я доставал железную коробочку с сигарами, угощал хозяина. Мы долго сидели молча, глядя на огни яхт в открытом море.

Темнели горы, кричали цикады и ночные птицы, огонь под казаном освещал кафе и черный перекрученный ствол маслины.

Я возвращался в город. Ноги с детства хорошо знали пыльную, едва видную тропинку, петляющую под скалами. Где-то совсем рядом, у ног, шумело ночное море.

Уезжая навсегда из своего города, я думал, что люди, которых я искренне и сильно любил, все улицы моего средневекового города не дадут мне покоя, потянут к себе, будут перед глазами и днем, и ночью. Но прошло десять лет, и я хочу только одного: идти ночью, в свете августовских звезд, по тропе в горах. Слушать цикад и грохот моря внизу, под скалами. Оглядываться изредка на костер, освещающий маслину и крошечное кафе на берегу.

История одной прищепки

Ярко-голубая прищепка была куплена в Москве. Конечно, не одна, а с несколькими десятками таких же, как она, укрепленных на картоне прищепок. Девушка упаковала в дорожные сумки не только прищепки, но и всю свою одежду, книги, постельное белье, тетради, фотоальбомы.

Ровно тридцать часов прищепки ехали в Крым. Хозяйка – Ольга Вадимовна – решила поселиться в Старом Крыму. Прищепкам предстояла интересная жизнь: держать мокрое белье во время весенних крымских бурь, ледяных январских норд-остов, июльских сухих ветров.

Прищепки поселились в большом целлофановом пакете на веранде. Зимой им было холодно и неуютно, но зато летом окна на веранде не закрывались. Можно было услышать все звуки улицы: крик петуха в соседнем доме, колокольчики коров, рев самосвал и мотороллера. На веранде у хозяйки собирались ученые и художники, бродячие монахи и путешественники. Какие споры подслушивали прищепки!

В июле двухтысячного года в доме несколько дней прожил Владимир Петрович. Ранней весной он уехал из Омска, решив обойти все монастыри и выбрать для жизни один. Но в каждом монастыре была такая сложная иерархия и почти беспредельная власть игумена, что от мысли поселиться в монастыре Владимир Петрович отказался. Из Старого Крыма ему предстоял недалекий путь – в армянский монастырь Сурб-Хач, в четырех километрах от города.