Участники - Денис Епифанцев

пишешь? Что будет?

Оля изящным жестом слегка по дуге, с чистой высокой нотой фарфора о мрамор, двигает мне кофе и сама делает глоток из своей чашки. В пепельнице уже лежит аккуратно свернутая гильза. Сладость ликера умножается на его самодельную крепость и делится горькостью кофе. Я запинаюсь, не могу говорить, надо как-то уложить это сложное вкусовое сочетание: что за чем читать, в каком порядке слушать.

– Не знаю. Текст. Может, что-то выйдет.

– Роман?

– Не-ет. Не роман. Это очень громко. Так сейчас никто не говорит. Роман. Ну из приличных людей. Тем более, это очень специальный жанр. Там есть герои, у героев есть дело, они куда-то идут. Что-то делают. Там есть сюжет, арки разные, действие, последовательности. У меня просто люди сидят в разных местах и о чем-то говорят.

– Диалоги?

– Возможно. Даже, скорее всего, да.

– Ну это тоже почтенный жанр. Но сюжета не будет? Никого даже не убьют?

– Ну, в начале – да. Там было убийство. Да.

– Расскажи.

– Ну это была история про женщину, она была успешной, красивой, средних лет.

– Я ее знаю?

– Не думаю. Частично, конечно, но она без выраженного прототипа. Она больше похожа на героинь кино. В ней должно было быть что-то такое немного пластиковое, плоское. Она такая женщина, которая жесты и манеры взяла из фильмов начала 80-х. Такая Алексис Керрингтон. То есть в жизни это совершенно нелепый персонаж, а когда в тексте, то даже красивая: порывистая, чувственная, с остроумными репликами и особой манерой курить.

– Алексис? – Оля улыбается.

– А что? Примета? У нее дочь-подросток.

– Это важно?

– Ну, я думал, что по сюжету эта девочка-подросток должна будет пережить «смерть матери» и ничего не почувствовать. Хотел поговорить об отстраненности. Отчуждении.

Оля поднимает голову, смотрит на меня внимательно. Она замечает эти невидимые кавычки, которыми я окружил «смерть».

– Это такой странный феминизм? Ты думаешь, для девочек «смерть матери» то же самое, что для мальчика «смерть отца»?

– А разве нет?

Она поднимает брови с сомнением.

– То есть там так: после очередной удачной сделки Ира, героиня, которая пропадет, она отправляется к своему любовнику. Он, вообще-то, парень-эскорт. Или лучше жиголо? Я помню, где-то, почему-то кажется, что у Агаты Кристи, но, скорее всего, нет, было слово «кугуар». Не говорили «жиголо» или «эскорт», говорили «кугуар». Красиво, правда? Вот. Он парень-эскорт, но она с ним спит регулярно, знает его давно, так что можно, наверно, говорить о постоянном любовнике. Другой ее постоянный любовник – партнер, с которым они вместе работают. Но там было другое – он был ровесник, и у него была семья, и она поддерживала его сексом, поднимала ему самооценку и давала возможность быть слабым. А тут, напротив, этот парень: он молодой, крепкий, с хорошим телом и здоровым цинизмом. С ним она чувствовала себя слабой, с одной стороны, а с другой – молодой и сильной: а не матерью и бизнес-партнером.

Там было такое описание, что она сидела у Андрея, его Андрей зовут, была такая же ночь, они тоже сидели на кухне, он варил кофе, а вы знаете, что если герой варит кофе, то автор, скорее всего, говорит от его имени или он важный для автора персонаж, она курила, отпускала все вокруг и на секунду забывала о себе, и сквозь нее сегодняшнюю просвечивала другая – шестнадцатилетняя она, которая немного удивленно оглядывалась вокруг и говорила: постойте, я же здесь, вот я, откуда все это: эти руки, это лицо.

Я делаю глоток кофе, откидываюсь на спинку дивана и оглядываюсь вокруг. Вот как это выглядит: темные окна, над плитой горят лампочки, на столе свечи, в доме тихо, тикают часы на каминной полке, светло-серая ваза с золотым рисунком, в которой стоят сухие цветы, в этой полутьме похожие на борщевик, стол с холодной мраморной столешницей (я медленно передвигаю ладонь с нагревшегося места на холодное), две чашки крепкого кофе, пепельница, рюмка с тяжелым ликером, две клипсы, запонки, чайные ложки с узором, двое с общей темой для разговора.

– А потом?

– Потом они проводят вместе ночь. Утром она, как обычно, платит ему, вызывает такси и уезжает. И исчезает.

– Убийство? Это он ее убил?

– Не знаю. Я хотел, чтобы это было как «Приключение» Антониони. Чтобы исчезновение – повод для начала. А потом, в какой-то момент, что-то случается, как-то за рутиной и новыми удивительными открытиями все забывается и про нее просто забывают.

Оля допивает кофе, встает и мягко, слегка придерживая подол, идет к холодильнику. Открывает, и все сразу же становится совершенно другим. Для меня она похожа на героиню американской фантастики, за которой прилетели инопланетяне. Для нее в этом белом свете я выгляжу как олень, застывший на трассе в свете фар мчащегося на высокой скорости автомобиля. За мной вырастает гигантская абстрактная тень.

Она достает бутылку минералки и возвращается.

– Почему же ты не написал? Или ты написал?

– И да и нет. Я написал диалоги, паузы и сюжетные ходы. Написал те главные вещи, размышления героев о своей и чужой природе, которые хотел проговорить.

И все равно в финале все выглядит глупо.

Есть что-то странное для меня сегодня в придумывании героев и событий, сюжетов, что за чем движется. Мне все время кажется, что это какой-то обман. В этом нет жизни. Я читаю чужие тексты и за редким исключением вообще не вижу там живых людей.

Есть как бы две крайности: совершенная искусственность, как у Джойса, с одной стороны, и ясновидение, суперреализм, как у Толстого. Это, мне кажется, крайние состояния литературы. У Толстого ты видишь вместе с автором. У тебя открывается такое окошко в книге, и там показывают живые картинки. Лучше уже не сделать. Это предел.

У Джойса тебе сначала объясняют правила, а потом предлагают по ним играть. Игра эта увлекательная, страшно веселая, и ты не замечаешь, что все придуманное. Эта придуманность напротив работает на твою веру, на твое видение. Да, это все понарошку, но мы вместе с автором притворяемся, что взаправду.

А есть середина. Там гладкопись, курсы писательского мастерства, метроном и план: первый герой, второй герой, шаг направо, шаг налево, поворот, третий герой. На сотой странице должны расстаться, на двухсотой странице должны встретиться. Все расписано, предсказуемо, стерильно. Герои могут вызывать симпатию, могут не вызывать – не важно. Ты видишь, как автор с секундомером в руке старательно пишет.

Но мир-то больше и разнообразнее, он гораздо-гораздо насыщеннее, и мотивация людей тоньше, и чувствуют они острее.

Талант автора, мне кажется, должен быть в том, чтобы придумать мир, описать его