Мальчик - Фернандо Арамбуру

плечи и повторяет, опять и опять повторяет, что их мальчика в том самолете не было. Он насчитал сорок девять детских головок, рассмотрел все лица одно за другим, внимательно изучил список пассажиров и убедился, что Нуко не поднимался на борт проклятой машины. Потом Никасио добавляет: дочка, только не слушай всей этой пустой болтовни. У нас в городе живет много брехунов. Наш Нуко не полетел туда, откуда нет возврата. Я это знаю наверняка. Только я один и знаю. Поздно уже, говорит Мариахе, опустив голову и словно разглядывая носки своих туфель. Поздно? Да ведь сейчас только начало первого, и мы еще даже не поели. Послушай, отец, в это время ты уже должен спать. Скажи, дочка, а ты больше не будешь слушать их глупые разговоры? Постараюсь, но обещать тебе ничего не могу.

Про Хосе Мигеля, царствие ему небесное, я могу вам сказать только хорошее, и не потому, что хотела бы задним числом представить нашу с ним жизнь как идиллию. Нет, при всем моем к нему уважении, муж не был человеком, которого легко идеализировать. И как мне кажется, для книги, которую вы сейчас пишете, куда интересней был бы какой-нибудь убийца, или злодей, или грабитель банков – короче, такой тип, чьи преступления будят любопытство и приводят читателей в трепет – назовите это как вам угодно.

Я совершенно искренне вам говорю, что не отношусь к числу вдов, которые рисуют свое прошлое исключительно в розовом свете, не желая признать, что в нем были семейные неурядицы, прячут неприятные воспоминания глубоко в душе или стараются начисто стереть из памяти. А у меня нет поводов что-то из нее стирать. Я часто вспоминаю годы нашей семейной жизни, и при этом в моей душе не всплывает ни капли обиды, ни грамма горечи. Если не верите, поезжайте в Баракальдо и спросите у моей подруги Гарбинье. Она мои слова подтвердит.

Прошло уже много лет, и со временем я убедилась, что была тогда вовсе не такой несчастной, как мне порой думалось, если, конечно, годы и забывчивость, которая потихоньку поселилась у меня в голове, все там уже не смешали. Ведь и такое тоже случается. Жизнь потеряла для меня всякий смысл в мгновение ока – по причине, которую вы знаете, но еще и по другим причинам, которые вам вряд ли будут интересны, однако я не сломалась, я продолжаю жить и дышать, не жалуюсь на здоровье и коротаю свой век тихо и спокойно, от всего отгородившись. Говорю это вовсе не для того, чтобы похвалиться своей стойкостью и мужеством. Если в самые тяжелые часы я не тронулась умом и не рухнула в беспросветную депрессию, то только благодаря любви, которой старался окружить меня муж, хотя он, бедняга, и был страшно неловким во всем, что касалось проявления чувств; а еще благодаря отцу, потому что он – мой отец и потому что ему без меня было бы не обойтись. Из-за него я порой забывала про свое горе или отодвигала свои печали на потом, и еще на потом. Кроме того, одно время утешение давала мне религия – правда, не знаю, насколько оно было глубоким.

Это, конечно, прозвучит странно, говорит Никасио, но не могу тебе не признаться, что, по моему мнению, нашему мальчику с местом в колумбарии все-таки повезло. Мариахе тотчас возражает отцу: если кому с этим местом и повезло, так только тебе. Никасио, чуть подумав, с ней соглашается. Возразить тут нечего.

Дело в том, что его внуку в колумбарии досталась ниша в третьем ярусе, считая снизу, а если подняться по лестнице, то прямо рядом с одной из площадок, так что плита, за которой стоит урна с прахом Нуко, расположена точно на уровне глаз Никасио, и он может разговаривать с мальчиком, словно они одного роста, – не наклоняясь и не задирая голову. Было бы куда хуже, если бы урна попала на более высокий ярус. Как тогда быть? Каждый раз тащить из дому стремянку, чтобы сказать Нуко все то, что обычно нашептывает ему дед?

Большинство плит, закрывающих ниши-ячейки в колумбарии, белого цвета, хотя есть там и несколько черных. У Нуко она тоже белая. На плите выбиты имя и обе фамилии[1], а чуть ниже – дата смерти (23 октября 1980 года) и возраст (шесть лет). Шесть ему исполнилось незадолго до гибели. Есть там еще и короткая надпись: «Родные обещают своему Нуко вечную память».

Плиту защищает дверца со стеклянным окошком. Она отпирается ключом. Ключ, должно быть, хранится у Мариахе. Каждый раз, поднявшись по лестнице к нише, Никасио непременно протирает стекло носовым платком. Однажды, через месяц после похорон, старик рассердился на дочь, упорно не желавшую понять цели этих его посещений. Я ведь прихожу не к урне с прахом, а к Нуко, а это совсем не одно и то же.

За стеклом перед плитой устроена узкая полочка, на ней стоят маленькая вазочка с искусственными цветами и гипсовое Святое Сердце. Точно так же украшены и другие ниши, что придает всему в целом некое единообразие. В ячейке у Нуко рядом со Святым Сердцем валяется дохлая муха лапками кверху. Как она могла туда попасть? Загадка. Цветы за стеклом деду не нравятся. Он не знает, кто их туда принес. Дочка? Вряд ли. Скорее это выдумка мэрии, решившей придать колумбарию менее мрачный вид. Но Никасио против цветов не возражает, чтобы никого не обидеть, а еще потому, что с ними мальчику, возможно, не так одиноко. Не нравятся ему также букеты, прикрепленные у ниш снаружи, ужасно не нравятся. Прямо как в цветочной лавке. Старик, как обычно, дышит на стекло, проводит по нему носовым платком, затем приближает к стеклу губы и говорит: я вытащу тебя оттуда, Нуко. Не знаю когда, но вытащу. Можешь не сомневаться.

По дороге домой он видит стайку из шести-семи птиц, которые очень быстро летят в сторону гор. Скворцы, говорит он. И когда птицы скрываются из виду, Никасио продолжает свой путь. Не забыть бы попросить у Мариахе ключ – надо убрать муху.

Возвращаясь к разговору о моем муже, не могу не сказать, что характер у него был замечательный. Он всегда старался помочь людям и всегда заботился о своей семье. И удивительно, что при таком могучем сложении отличался невероятной мягкостью и полной безотказностью. Однажды я ему даже сказала: послушай, неужели ты и вправду родился, чтобы плясать под любую дудку? А он в ответ лишь засмеялся.