Житие Блаженного Бориса - Вячеслав Морочко

Ну вот, наши войска уже освобождают Европу. Маленький деревянный Шадринск со мной расстается. Архив возвращают в родной Саратов. Мама уже свезла на вокзал вещи, и скоро приедет за мной.

Когда-то она привезла меня в больницу на санках. Сегодня мы пойдем до вокзала пешком (я уже освоил ковыляние в гипсе). Я ждал ее, собирая туалетные принадлежности, не решаясь поднять глаза, чувствуя не то грусть, не то жалость: «Вот я возвращаюсь в Саратов, а Шадринск остается здесь мерзнуть и прозябать».

Наблюдая мои сборы, Володя, с широко раскрытыми глазами молча, сидел в кроватке. Он знал, что когда-нибудь я должен буду уехать, но не подозревал, что это случится так скоро. Он не просто ко мне привык. Я, вдруг, почувствовал, что для него мой отъезд – настоящая катастрофа. Время от времени он тихо ныл; «Боря, не уезжай!» В голосе его был такой надрыв, что Костя не выдержал и, отвернувшись к стене, с головой завернулся в одеяло. А когда пришла моя мама, Вовик в кроватке (спускаться с нее он не мог) стал на колени и закричал: «Нет! Боря, миленький, останься! Не уходи! Без тебя я умру!»

Хромая, я подбежал к нему, и, гладя по голове стал успокаивать: «Не надо, Вовик! Хороший мой, ты же знаешь, тут ничего не поделаешь. Это от меня не зависит!»

«Ты хочешь, чтобы я умер? Да?» – вскричал Вовик и, обливаясь слезами, крепко обнял меня. Начинались судороги. Хватка его становилась все крепче. Мама побежала за доктором, а несчастный корчился, монотонно повторяя: «Миленький, не бросай меня! Без тебя я умру!» Он уже отпустил меня. Он был беспомощен, но не отрывал от меня глаз, словно пытался вобрать в себя навсегда мой образ. Сестра сделала укол, и он медленно опустился на подушку, веки его смыкались, хотя губы продолжали беззвучно шептать.

Мы опаздывали. Уже через минуту мать за руку тащила по улице Шадринска всхлипывающего отрока. Временами я не выдерживал, издавал приглушенные «взрыды». Только что я испытал, потрясение на всю жизнь. До этого я не представлял себе, что кому-нибудь, кроме мамы еще могу быть нужен. Впечатление было такое, что я только что совершил предательство. Под ногами скрипел Шадринский снег. Забранная в какие-то ошметки нога издавала особенно противный хромающий скрип. Уже в Саратове, после снятия гипса в коленке ничего не обнаружили. А позже выяснилось, что болезнь таилась в позвоночнике.

Я был ненавистен себе. Перед глазами у меня до сих пор – лицо Вовика. Не конкретное лицо ребенка, а его не стираемый образ. И, главное, – никакой надежды на прощение.

Часть первая.

Под знаком Мокрицы

1.

Впервые эти два персонажа обозначились в Н-ском краснознаменном артиллерийском радиотехническом училище в средине пятидесятых годов. Один из них – майор Матвей Игнатьевич Магнитштейн – являлся преподавателем материальной части приборов управления артиллерийским огнем. Усатый, высокий, чуть рыжеватый, он внешне напоминал барона Мюнхаузена. При этом в общении с курсантами был он мягок и чрезвычайно учтив. Без погон и в гражданском платье, он вполне мог сойти за скромного доктора – педиатра или лор-врача.

Лекции и семинары Матвея (так за глаза называли майора) были отдушинами в череде «серых будней». Он был из той породы наставников, которые не втолковывают материал, а, будто, минуя уши, укладывают его прямиком на нужную «полочку» памяти.

Когда Магнитштейн появлялся в аудитории, помощник командира взвода командовал, как положено: «Товарищи курсанты!» (глагол «встать» упускается) и рапортовал об отсутствующих. Майор, широко улыбаясь, поворачивался к курсантам и, вглядываясь в физиономии, тихо произносил: «Здравствуйте, товарищи курсанты!» Набирая воздух, мы делали паузу, и дружно тявкали: «Здравия желаем, товарищ майор!» «Прошу сесть», – вежливо просил Магнитштейн, а сержант переводил эту просьбу на язык устава: «Товарищи курсанты!» Пока дежурный расставлял пособия, развешивал плакаты и схемы, преподаватель расхаживал между столами и, расслабляя наши мозги, бросал мало значащие замечания.

– Петров, сегодня у вас счастливый вид. Получили от нее весточку?

– Так точно, товарищ майор!

– Поздравляю! А у вас, Иванов, что с лицом? Ваша девушка царапается?!

– Это не девушка, товарищ майор, а ее котяра.

– Это не меняет дела – берегите глаза.

– Постараюсь, товарищ майор.

– Ради бога, проснитесь, Паланов!

Уже при упоминании этой фамилии остальные начинали хихикать.

– Я не сплю. – вздрагивал Паланов, выходя из прострации. Он-то и есть основной персонаж нашего опуса.

– Ну и хорошо, – успокаивал Магнитштейн.

– Простите, товарищ майор, – курсант таращил глаза. – Что-нибудь не так? Вы на меня за что-нибудь сердитесь? – Аудитория грохотала со смеху.

– За что мне, Паланов, на вас сердиться. Вы ведь и мухи не обидите. Хотя другие преподаватели на вас, действительно, сердятся: им не нравится ваша учеба.

– Я постараюсь.

Уж постарайтесь, Паланов, будьте добры!

Фамилия Паланов происходила от слова «Паланка», означавшего городок, пригород или слободка, а соответствующее ему прозвище могло звучать, как «слабодской», или «слабодский», одним словом: «провинциал».

« А вы, чем не довольны, Кнопенко»? – спрашивал Магнитштейн.

– Зря вы его защищаете, товарищ майор! – ворчал багровый от возмущения низкорослый Кнопенко. Во взводе он один носил усики и стремился выглядеть «мачо». Послушайте его! Он и говорить-то по-человечески не умеет! Он же – вроде мокрицы, что по стенке ползет! Какой из придурка – офицер?!

– Во-первых, вы еще сами офицером не стали, чтобы об этом судить.

– А во-вторых?

– А во-вторых, командиры нужны разные. Помните, у Льва Толстого, знаменитого артиллериста – капитана Тушина?

– Это из «Войны и мира» что ли?! Проходили кусочками. Там был придурок-Пьер, какие-то балы, масоны, бабы-лунатики, а потом еще князь, которого грохнули. Не-а, Тушина не помню. Он что, тоже был придурком?

Я гляжу, у вас – все придурки, Кнопенко. Писатель хотел подчеркнуть, что именно незаметные Тушины добывают победы, а не те, что на балах бренчат шпорами.

– А при чем здесь эта мокрица-Паланов?!

Имейте в виду, Кнопенко, разбрасываться кличками – последнее дело.

Почему?

Опасное занятие.

– Мне что, бояться этой мокрицы?!

2.

Майор объявлял тему занятия и произносил три магических слова: «Вот, смотрите сюда!». это звучало, как приглашение, после которого у курсантов открывались глаза. Они видели все, о чем говорил Магнитштейн. И это было вполне осязаемо. Они, будто сами превращались в детали электронных цепей, ощущая себя то упрямым резистором, то жадной ёмкостью, то примитивным, как улица с односторонним движением, диодом, то рефлексирующим транзистором, то целой ячейкой, из группы деталей, обладающей уникальным характером и собственной ролью в приборе.

Начиная рассказ, я говорил о двух персонажах. И если первым из них, как вы поняли, был майор Магнитштейн, то вторым являлся упомянутый «курсантик» Борис Паланов. Именно «курсантик», потому что назвать его просто «курсантом» язык не поворачивался. Вообще удивляло, каким образом подобная личность могла поступить учиться на офицера. До второго курса он двигался, как дрессированный мишка – на полусогнутых. Гимнастерка висела, подобно юбке, и каждый из нас видел себя рядом с ним бравым «жеребчиком». Из белесых, почти что лишенных ресниц Бориных глаз, струилась простота юродивого. По всем дисциплинам, кроме предмета, который вел Магнитштейн, Боря едва успевал. Что касается приборов управления артиллерийским огнем, – не то, что Паланов, наверно, любая, залетевшая в аудиторию муха, под воздействием педагогических чар майора, становилась по этому предмету докой.

3.

В отношении Бори Паланова все курсанты были едины. Но не все – горазды болтать. Для этого служил Ваня Кнопенко – низкорослый, немного психованный, и настырный курсант. Он и озвучивал общие мнения.

Однажды, в казарме, развлекаясь, парни выводили Паланова «на чистую воду»: «Слушай, Борь, расскажи-ка нам, для чего ты сюда поступил?» – допрашивал Ваня.

– Зачем вы снова об этом спрашиваете? Что я вам сделал плохого?

– А чего, нельзя и спросить? Сам же ты спрашиваешь?

– Я же вам говорил, что направлен сюда из «Суворовского» без экзаменов!

– Ладно, а в суворовское училище ты как поступил?

– Сиротой был.

– Сирот отдают в детский дом?

– Отец на фронте погиб.

– Ну и что?

– Сказали, я должен поддержать «династию».

– Кто сказал?

– Разве я помню теперь? Когда узнал про отца, не мог успокоиться! Будто горло сдавило. Плакал, впадал в отупение…

– Да так и не выпал?

– Возможно.

– Сам сознаешь? А ты не так глуп.

– Почему меня все считают ребенком? Я умный. Но – мешковат. Мне тяжело говорить. Я все понимаю, но когда говорю, слова разбегаются, – с виноватой улыбкой оправдывался Паланов.

– Ты не хотел быть военным?