Житие Блаженного Бориса - Вячеслав Морочко

Я вдруг понял, что Аксайский Собор и этот крематорий, являясь антиподами, благодаря связанным с ними подлостям неуклонно вели дело к взаимному изничтожению, на подобии аннигиляции. Но мне-то, что – до этого! Мысли путались, сбивая друг дружку, сталкиваясь и разлетаясь. Я кричал, а вернее мычал что-то нечленораздельное. «Куда? Куда! – орала «тетя Мотя» – туда нельзя! Милицию вызову!» за ней, стуча каблучками, что-то визжала блондинка. В бешенстве я несся навстречу большому свету, распахивая двери слева и справа по коридору.

Возможно, некоторые из них были заперты на ключ, но я был в состоянии, когда не замечают таких мелочей. Откуда взялись силы. Я врывался в помещения, где хранилась материя для пеленания трупов перед кремацией. Я приблизительно знал, что тут бывает: отправляясь в отпуск, забежал в областную библиотеку. Эта излишняя любознательность в будущем непременно должна привести к ухудшению зрения. Но, видимо, так было нужно.

Пеленание – дань легендам, согласно которым, мертвые, во время кремации, встают из огня. Теперь на это не обращают внимания; в окошко никто не заглядывает, за материал формально отчитываются, но используют в личных целях. Затем я попал в гардеробную, где висели на вешалках скрепленные булавками половинки пиджаков, блузок и жакетов: обряжали покойников сверху, не вынимая из гроба.

Потом я попал в помещение, где на полках рядами стояли порожние урны для праха самых разных фасонов. Какие только похоронных причиндалов здесь не было. Казалось, здесь было все, кроме самих клиентов. Я свернул в часовню (лучше звучит: «зал для прощаний»). Кремация – безбожный обряд (сравнительно безбожный). Когда-то ни мусульмане, ни иудеи, ни христиане не признавали его. Но теперь западные христиане признают, а православные вроде не признают, но отпетых в церкви покойников разрешают кремировать. А раз можно в церкви, то можно и в крематорской часовенке. Ведь отпевают же покойников и на дому.

Ритуальный зал был круглым, (метров десять в диаметре), пустой (если надо, священник принесет в портфельчике все, что потребуется). Стены были прикрыты траурной драпировкой из свисавшей складками красной и черной материи. Посредине на специальной плите – тумба для гроба. Плита – это пол лифта, опускавшего покойника в подвал. Скорее всего, это единственный лифт в жилой части города. Зал «часовни» имел три двери: первая – в коридор, из которого я прибежал. Вторая (двойная) была распахнута наружу. Я увидел через проем садик (с цветами, скамеечками и густым кустарником), окружавшим асфальтированную площадку для катафалка. Еще одна дверь была в стене налево. Дернув за ручку, я увидел темную лестницу, ведущую вниз. Слабый свет шел откуда-то из подвала. Через мгновение я очутился в зале с гладкими выложенными темной плиткой стенами. При свете единственной лампочки помещение выглядело зловеще. Главным предметом в зале была черная печь для кремаций. Ее размеры и зев давали возможность вкатить по роликам гроб самого большого размера. Зев закрывался дверцей со специальным затвором и круглым оконцем. Расположенное под решеткою колосника поддувало можно было извлечь, чтобы полностью выбрать золу. Рядом находилось помещение, соединенное трубами с печью. На двери в помещение была надпись: «Регенерационная»: крематорий имел, так называемую, регенеративную печь, где испепеляющий носитель (газ или горячий воздух) для нагревания до температуры 800-900 градусов по Цельсию многократно пропускается через раскаленный дымоход. С другой стороны «регенеративная» может означать «восстановительная» – приводящая к возрождению, возобновлению. А это уже где-то близко к бредовой оговорке: «все сызнова» – издевательский, гнусный манок! В подвале все было такое холодное, что, казалось, никогда не работало, только числилось, как декорация. А в углу на листах картона храпел бородатый мужик. Как его можно назвать: «истопник», «кочегар»? В гулком зале пахло спиртным. Пустая бутылка каталась по полу, гонимая мощным храпом.

Я остановился, механически перебирая лежавшие на верстачке инструменты: совки и совочки для сбора золы, крюки, загнутые метелочки, щипцы и щипчики для извлечения оставшихся от гроба гвоздей и прочих инородных предметов. Особенно меня поразили похожие на орудия пыток длинные клещи для размалывания уцелевших косточек, чтобы урны при переноске не гремели, как погремушки. Я буквально сходил с ума: мне почудилось, что этими дьявольскими инструментами мама была здесь разорвана на куски. Схватив омерзительное приспособление, размахивая им и ревя благим матом, я бросился верх по лестнице. В часовне споткнулся о тумбу, но, сумев не упасть, устремился к открытой двери на волю, по дороге кого-то задев. Этот кто-то тоже чуть не упал, но я не позволил – придержал на руках и поставил на землю уже за порогом, в саду. Задыхаясь, обессиленный рухнул на ложе скамейки. Не в силах смотреть на этот невыносимый свет, я веками и ладонями прикрыл утомленные очи – утомленные от слез, дум и разрывающих сердце фантазий. Не хотелось ни жить, ни умирать. Хотелось просто, чтобы оставили в покое. Я ненавидел навязанную мне жизнь, где все рушится, теряется, рассыпается. И когда казалось, вот сейчас, еще секунда и сердце захлопнется, раздался голос: «Боря, сынок. Я очень устала. Хочу домой».

«Я тоже», – сказал я и открыл глаза.

Мой «соглядатай», мой «хвост» откинул капюшон, и я узнал маму. Это ее я только что едва не уронил в часовне. Мы с ней взялись за руки и бегом припустили на станцию.

Видимо это и называлось «Все сызнова».

11.

Никто не знал, где он так научился владеть своим голосом. Кто-то рассказывал, что раньше Курин служил вертухаем в тюрьме, наслушался воплей, научился со смаком им подражать, а когда захотел стать офицером, приказали внедриться в наше училище. В самом деле, у него был талант и жизненный опыт. В нашем взводе он был старше многих: и тех, кто пришел со школьной скамьи, и тех, кто успел послужить в войсках.

Первое время он вел себя тихо, был незаметен: учился посредственно, служил исправно, присматривался и прислушивался аккуратно. Нравилось оставаться тайным свидетелем. Переверзнев, знавший всю его подноготную, то и дело приглашал в кабинет. Майор собирал данные (готовя грядущий погром), нацеливал бывшего вертухая то на одного, то на другого, то на тех, то на этих. А Курину постепенно прискучило быть «засланным казачком». Как всякому нормальному мужику ему не хватало власти. Ради этого, собственно, он и учился, чтобы стать офицером и командовать. Но он был гораздо опытнее курсантов этой почти бабской специальности (в войну такими вещами занимался женский пол) и считал, что уже сейчас мог бы не хуже сержанта или старлея командовать этой шпаной.

Он мечтал о своем, особом порядке во взводе. Мечтал, как превратит его в маленький отдел по разоблачению предательств, где имело бы место все, что положено: следствия, очные ставки, дознания, разоблачения и, разумеется, самое острое и возбуждающее, что таит в себе эта по настоящему мужская профессия – разнообразные пытки и казни. Это счастье было почти что не достижимо. Поэтому он не действовал прямо. Он щупал, вернее, прощупывал «мальчиков», ища слабину или ответное чувство, но не тождественное, а обратное, похожее на перевернутый бокал. Воздействуя, он не просто сверлил глазами, он ими давил. Он создавал атмосферу, не выдавая себя словами. Он подчинял себе, вызывая неосознанный ужас. Всем было известно, что когда-то он работал в тюрьме. Он не стеснялся этого. Этот опыт, был как раз его козырем. Но он представлял дело так, как будто не хочет говорить о застенках, при этом, внушая загадочным взглядом, что в действительности зарешеченная жизнь являет собой самую важную и интересную часть жизни вообще, ибо она сохраняет равновесие мира, его «статус-кво». Почему-то ему нравилось это слово и он применял, где только считал возможным. Ему казалось, оно звучало, как заклинание. В нем было скрыто неведомое колдовство. Оно придавало произносившему важность и вес. Ни в чем, собственно, не признаваясь, Курин смог внушить о себе представление, как о тайном гении застенков и каталажек. Если начальников побаивались, но уважали, то Курина сторонились, как будто от него несло выгребной ямой.

Если он слышал, как кто-то говорил недозволенное, Курин восклицал: «Ага!» и бежал к Переверзневу. Майор вызывал провинившегося к себе и тот возвращался с надранными ушами и красными от пощечин щеками. Но это – те мелочишки, о которых не стоило и говорить. Хуже – если майор не вызывал. Курин представлял дело так, будто на провинившегося собирается досье, которое, подобно мине замедленного действия рано или поздно сработает. Во взводе стало тяжело дышать. Курсанты стали бояться сказать лишнее слово. Они уже боялись друг друга. Тягостная атмосфера постепенно сгущалась. Это чувствовали и офицеры: старлей – командир взвода и командир батареи капитан Строев. По правде говоря, они и сами побаивались Курина, и, особенно, – его покровителя. С каждым словом приходилось быть на стороже. Чувствовал это и майор Магнитштейн.