Лишь - Эндрю Шон Грир

в такси (как неуклюже передает чаевые и выскакивает из машины, точно освобожденный заложник), перед красавчиками и знаменитостями на вечеринках (как полвечера собирается с духом, а потом обнаруживает, что человек уже ушел). Эти страхи никуда не исчезли, но время помогло их обойти. Электронная почта и эсэмэс спасли его от телефонных звонков. В такси появились терминалы для оплаты кредитной картой. Упущенный шанс может связаться с тобой онлайн. Но любовные страдания – их не избежать, разве что вовсе отречься от любви. Иного выхода Артур Лишь не нашел.

Быть может, это объясняет, почему он провел девять лет в компании одного молодого человека.

Я не упомянул, что на коленях у него шлем от российского космического скафандра.

Но вот ему улыбнулась удача. Из мира за стенами вестибюля раздается бой: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь – и Артур Лишь вскакивает с места. Посмотрите на него: глазеет на коварные напольные часы, а потом несется к стойке администратора и – наконец-то – задает главный, темпоральный, вопрос.

– Не понимаю, как вы могли подумать, что я женщина.

– Вы такой талантливый писатель, мистер Лишь. Вы меня провели! А что это у вас в руках?

– Это? В книжной лавке меня попросили…

– Знаете, я в восторге от «Темной материи». Там есть одно место, оно напомнило мне Кавабату.

– Один из моих любимых авторов! «Старая столица». Киото.

– Я сама из Киото, мистер Лишь.

– Серьезно? Я буду там через пару месяцев.

– Мистер Лишь, у нас проблема.

Эта беседа разворачивается, пока женщина в шерстяном коричневом платье ведет его по коридору театра. Повсюду голые кирпичные стены, выкрашенные блестящей черной краской. Из декора – лишь одинокое бутафорское деревце, за какими прячутся герои комедий. Всю дорогу от отеля они бежали, и он так вспотел, что его накрахмаленная белая рубашка превратилась в недоразумение.

Почему он? Почему пригласили именно Артура Лишь? Мелкого романиста, известного лишь тем, что в юности он вращался в кругу писателей и художников школы Русской реки[3], слишком старого, чтобы считаться свежим, но недостаточно старого, чтобы его заново открыли. Чьи соседи в самолете в глаза не видели его книг. Лишь знает почему. Догадаться нетрудно. Был произведен расчет: какой писатель согласится задаром подготовиться к интервью? Нужен был кто-то вконец отчаявшийся. Сколько его знакомых ответили: «Даже не рассчитывайте»? Скольких авторов перебрали, прежде чем кто-то вспомнил: «Как насчет Артура Лишь?»

Он и правда вконец отчаялся.

За стеной публика что-то скандирует. Должно быть, «Х. Х. Х. Мандерн». Весь месяц Лишь тайком зачитывался его романами. Эти космические оперетки сперва ужаснули его откровенно шаблонными персонажами и корявым языком, а потом покорили изобретательским гением, до которого ему явно далеко. На фоне ярких созвездий, рождающихся в воображении этого человека, новый роман Лишь, серьезное исследование человеческой души, выглядит малой планетой. И все же о чем его спрашивать? Писателей всегда спрашивают об одном и том же: «Как?» И ответ, как хорошо известно Лишь, очевиден: «Чтоб я знал!»

Его спутница щебечет о вместимости зрительного зала, о предзаказах, о промотуре, о деньгах, деньгах, деньгах. Она упоминает, что у Х. Х. Х. Мандерна, похоже, пищевое отравление.

– Сами увидите, – говорит она, открывая черную дверь. На раскладном столике посреди чистой, ярко освещенной комнаты веером разложены мясные нарезки. Рядом стоит седая дама в шалях, а чуть ниже: Х. Х. Х. Мандерна выворачивает в ведро.

Дама поворачивается к Артуру, взгляд ее падает на шлем.

– А это еще кто такой?

Нью-Йорк: первая остановка в кругосветном путешествии. Лишь ничего такого не планировал, просто пытался найти выход из щекотливого положения. И очень гордится, что ему это удалось. На свадьбу он не идет.

Вот уже пятнадцать лет Артур Лишь – холостяк. До этого он долгое время жил с мужчиной постарше, поэтом Робертом Браунберном. Нырнул он в этот туннель любви в двадцать один год, а когда вынырнул, щурясь на солнце, ему уже было за тридцать. Куда он попал? К этому времени первая ступень его молодости, подобно ступени ракеты, отделилась и сгорела. Осталась вторая. И последняя. Он поклялся, что никому ее не отдаст; он будет ее смаковать. Смаковать в одиночестве. Но: как жить в одиночестве, чтобы тебе не было одиноко? Ответ подсказал не кто иной, как его давний соперник: Карлос.

Когда его спрашивают о Карлосе, Лишь всегда называет его своим «старинным другом». Их первая встреча датируется легко: День поминовения, восемьдесят седьмой год. Лишь даже помнит, какого цвета на них были плавки: на нем салатовые, на Карлосе канареечные. Стоят в разных концах открытой террасы, сверлят друг друга взглядами, в руках, точно обнаженные пистолеты, винные шпритцеры. Играет музыка, Уитни Хьюстон хочет с кем-то потанцевать. Между ними залегла тень секвойи. С кем-то, кто бы ее любил.

Вот бы машину времени и видеокамеру! Запечатлеть тоненького золотисто-розоватого Артура Лишь и крепкого шоколадного Карлоса Пелу в годы их юности, когда ваш рассказчик был еще ребенком! Впрочем, кому она нужна, эта камера? Каждый из них и так, вероятно, проигрывает эту сцену в голове, едва заслышав имя другого. День труда, шпритцер, секвойя, кто-то там. И каждый с улыбкой говорит, что это его «старинный друг». Хотя, конечно же, они невзлюбили друг друга с первого взгляда.

Давайте все-таки воспользуемся машиной времени, но переместимся на двадцать лет вперед. Давайте отправимся в Сан-Франциско середины нулевых, в дом на холме на Сатурн-стрит. Это такая коробочка на столбах с панорамными окнами во всю стену, за которыми виднеются никогда не используемый рояль и преимущественно мужской контингент, отмечающий одно из дюжины сорокалетий, выпавших на этот год. Среди гостей: потучневший Карлос, создавший из нескольких земельных участков, унаследованных от спутника жизни, целую империю с активами во Вьетнаме, Таиланде и даже, как слышал Лишь, с каким-то нелепым отелем в Индии. Карлос: все тот же горделивый профиль, но от мускулистого юноши в канареечных плавках – ни следа. От Вулкан-степс, где Артур Лишь с недавних пор жил один, до Сатурн-стрит рукой подать. Вечеринка; почему бы и нет? Он надел типичный лишьнианский костюм – джинсы с ковбойской рубахой, самую малость не к месту – и направил свои стопы на юг, вдоль склона холма.

А теперь представьте Карлоса, как он восседает в плетеном кресле «Павлин» и правит бал. А рядом – двадцатипятилетнего юношу в черных джинсах, футболке и очках в черепаховой оправе: это его сын.

«Мой сын», – помнится, говорил всем Карлос, когда парень, тогда еще совсем ребенок, появился в его доме. Но он не был Карлосу сыном – он был осиротевшим племянником, которого сослали к ближайшему родственнику в Сан-Франциско. Как бы его описать? Большие глаза, каштановые волосы с выгоревшими прядками, воинственный вид. В детстве он отказывался есть овощи, а