Классик без ретуши - Николай Мельников

John Heidenry. Vladimir in Dreamland// Commonweal. 1969. May 9. P. 234

Кларенс Браун ЭПИСТОЛА АПОСТОЛА

Владимир! Вла-Вла! Папа Лолы!(Пусть дерзновенен мой привет)Те берега пусты и голы,Где нет тебя уж столько лет!

(Недосягаем он, угрюм.Кошмарен взгляд его альпийский.Но старомодный тот костюмПрекрасен, как павлин индийский!)

Американец ты, хотя быПоследнего призыва. НоПора домой. В Монтрё арабыПускай живут: тебе ж грешно.

Вернитесь к нам! (Увы! ГлаголНе в том лице, что нужно здесь.И без того он будет зол…)Излишнюю оставьте спесь!

Здесь Эдмунд Вильсон, Лоуелль РобертПевцов отечественных бьют.Давно пора им между реберКинжал вонзить! Будь дик и лют!

От Принстона и до КорнеляЗакатят громы «Здравия!»От всех, кому так надоелиИ Беккет и Моравия.

Вернитесь к нам, в наш Sodom East,Где блудный сын семейства рот — Горизонтальный мемуарист,Фрейдист и умственный банкрот —

Соперничает с милой «Адой».Ему бы лучше — ни гугу!Уж лучше дантовского адаЕму гореть в седьмом кругу!

Вот вам роман: герой, портной,И день и ночь валяясь в ванне,Своей умелою рукойИграет соло на органе.

Спасите ж нас от музыкантаУединенного! И вновь,Назло судьбе и коммерсанту,Нам правду пойте и любовь!

Clarence Brown. Эпистола апостола // Nabokov. Critisism, reminiscences, translations and tributes. London: Weidenfeld and Nicolson, 1971. P. 350–352

Дедалус <Умберто Эко>{271} НОНИТА

[Настоящая рукопись была передана нам начальником тюрьмы небольшого городка в Пьемонте. Скупые сведения, которые он сообщил нам о таинственном узнике, забывшем рукопись в камере, загадочность, окутывающая дальнейшую судьбу ее автора, некоторая необъяснимая уклончивость тех, кто знал человека, написавшего эти страницы, вынуждают нас довольствоваться тем немногим, что осталось от рукописи: прочее съели мыши. Надеемся, что на основании сохранившегося читатель сможет составить представление о необыкновенной истории этого Умберто Умберто (а не был ли случайно таинственным узником Владимир Набоков, скитавшийся по Лангам, и не показывает ли эта рукопись другое лицо изменчивого имморалиста?). Надеемся, что читатель сможет извлечь урок, скрытый в этих страницах, — урок высшей нравственности под покровом либертинажа.]

Нонита. Цветок моих отроческих лет, томление моих ночей. Увижу ли я тебя снова. Нонита. Нонита. Нонита. Три слога, подобные нежному отрицанию: Но-Нии-Та. Нонита, я буду помнить о тебе, пока твой образ не покроется мраком, а твоим пристанищем не станет могила.

Меня зовут Умберто Умберто. Когда все это произошло, я пылко предавался утехам юности. Со слов тех, кто знал меня в те годы, а не тех, кто видит меня теперь, читатель, в этой камере, худого, с первыми признаками библейской бороды, покрывающей щеки, так вот, со слов тех, кто знал меня тогда, я был доблестным юношей, хотя и не без тени меланхолии, унаследованной, должно быть, от полуденных хромосом какого-нибудь предка-калабрийца. Юные девы, с которыми я был знаком, страстно желали меня всей силой своих цветущих маточек, заполняя мной теллурическое томление своих ночей. Отроковиц, которых я познал тогда, помню плохо, потому что я был жертвой совершенно другой страсти, и мой взгляд лишь пробегал, не останавливаясь, по их золотистым щекам, обрамленным шелковистым прозрачным пушком.

Я любил, друг мой читатель, безумно и прилежно любил тех, кого ты рассеянно-недоуменно назвал бы «старухами». Каждой клеткой своей юной плоти я желал этих созданий, уже отмеченных суровыми приметами неумолимого возраста, согбенных под роковым грузом своих восьмидесяти лет, безжалостно подточенных желанным для меня призраком старости. Чтобы дать имя этим существам, игнорируемым всеми, забытым обычными похотливыми usageurs крепких телом двадцатипятилетних фриуланок, я, подавленный клокотанием пылкого знания, делающего порочным любой мой невинный жест, я употреблю, читатель, термин, который кажется мне довольно точным: паркетки, обозначающего у римлян богинь судьбы (идентичных греческим Мойрам), которых иногда изображали в образе старух. Первоначально у римлян была одна Парка — богиня рождения.

Что рассказать вам, осуждающим меня, об утренней добыче, которая на болоте этого нашего тайного мира является взору охотника — горячего поклонника паркеток? Вы, охотящиеся в полуденных садах за обыкновенными, едва набухшими девочками-подростками, что вы знаете о тихой, скрытной, насмешливой охоте, которой любитель паркеток предается на скамейках старых парков, в пахучей тени храмов, на посыпанных гравием дорожках пригородных кладбищ, воскресным днем у домов престарелых, у дверей ночлежек, среди участников религиозных процессий и благотворительных рыбалок, во время тайной любовной и, увы, неизбежно целомудренной засады, чтобы увидеть поближе эти лица, изрезанные вулканическими морщинами, эти водянистые по причине катаракты глаза, подергивание, в изысканном провале беззубого рта, слабых сухих губ, по которым иногда, в минуты экстаза, течет блестящий ручеек слюны, эти узловатые нервные руки, с непристойной и возбуждающей дрожью перебирающие ленивые четки!

Смогу ли я, о друг-читатель, описать безнадежную томность беглых взглядов, судорожный трепет легчайших прикосновений, толчок локтем в трамвайной давке («Извините, синьора, не хотите ли сесть?» О коварный лжец, как осмеливался ты отвечать на влажный, полный признательности взгляд: «Спасибо, добрый юноша», ты, готовый тут же инсценировать вакхическую комедию обладания?), прикосновение к почтенному колену, о которое ты трешься ногой, просунув ее между креслами в послеполуденной пустоте маленького кинозала; сдержанно-нежное пожатие костлявого локтя — редкий случай тесного контакта, когда ты, с озабоченным видом молодого исследователя, помогаешь старушке перейти улицу. <…>

Так годами я предавался ненасытной и обманчивой охоте за обожаемыми паркетками, занятый поиском, который — я это знал — был предопределен моментом моего рождения, когда старая беззубая акушерка — в тот ночной час мой отец не нашел никого, кроме нее, стоявшей одной ногой в могиле! — вытащила меня из заключения в вязком материнском лоне и при свете жизни показала мне свое бессмертное лицо jeune parque.

Я не ищу оправдания у читателей (la guerre comme la guerre), но хочу, по крайней мере, объяснить, сколь роковым было стечение обстоятельств, приведшее меня к сегодняшней победе.

Вечеринка, на которую я был приглашен, была жалкой petting party молодых манекенщиц и недозревших студентов. Извивающееся сладострастие горящих желанием девиц, их груди, небрежно предлагающие себя из распахнувшейся в танце блузки, вызывали у меня отвращение. Я уже собирался бежать с этого рынка пошлой торговли еще не тронутыми прелестями, когда резкий, пронзительный звук (смогу ли я описать его головокружительную частоту, хриплое затухание уже обессилевших голосовых связок, Failure supre back 65 up 5 me de се cri centenaire?), судорожный стон какой-то старой женщины внезапно раздался в тишине, заставив собравшихся умолкнуть. И тогда в дверном проеме я увидел ее — с лицом далекой парки из пренатального шока, похотливо обрамленным распущенными седыми волосами, с одеревенелым телом, острые углы которого подчеркивало поношенное черное платьишко, с худыми, согнувшимися в дугу ногами, с хрупкой линией уязвимой бедренной кости, стыдливо проступающей из-под по-старинному целомудренной юбки.

Безмозглая девица, хозяйка дома, снисходительно развела руками, подняла глаза к небу и сказала: «Это моя бабушка».

[В этом месте заканчивается нетронутая часть рукописи. Из отдельных строк, которые удалось разобрать, можно заключить, что история эта развивалась следующим образом. Но сначала я хотел бы поблагодарить профессора Джонсона Джонсона из Колумбийского университета, который оказал мне помощь при склеивании этих inlecta membra, и Фонд Форда, позволивший мне провести исследование в обстановке спокойствия, являющейся необходимым условием расцвета наук.

Через несколько дней Умберто Умберто похищает бабушку хозяйки дома, усаживает ее на раму велосипеда и скрывается с ней в направлении Пьемонта. Сначала он везет ее в богадельню, где ночью овладевает ею, обнаруживая, между прочим, что это не первый любовный опыт старухи. На рассвете, когда он курит в полутьме сада, к нему подходит молодой человек подозрительной внешности, который угрюмо спрашивает, действительно ли старуха — его бабушка. Встревожившись, Умберто Умберто покидает богадельню вместе с Нонитой и начинает головокружительное странствие по дорогам Пьемонта. Они посещают выставку вин в Канелли, праздник трюфелей в Альбе, ярмарку скота в Ницце Монферрато, участвуют в карнавале Джандуйа в Кальянетто, в конкурсе на звание Прекрасной мельничихи в Ивреа, в бегах в мешке на благотворительном празднике в Кондове. В конце этого сумасшедшего странствия по огромному краю он замечает, что уже в течение некоторого времени за их велосипедом следует на мотороллере молодой человек, избегающий прямой встречи. Как-то раз, в Инчиза Скапаччино, Умберто Умберто везет Нониту к мозольному оператору и отлучается на минутку, чтобы купить сигарет. Когда он возвращается, то обнаруживает, что старуха бросила его и сбежала с молодым незнакомцем. Он проводит в глубоком отчаянии несколько месяцев и наконец находит старуху, побывавшую в институте красоты, куда ее отвез соблазнитель. На ее лице больше нет морщин, волосы покрашены в медно-рыжий цвет, у нее полные яркие губы. Глубокая жалость и спокойное отчаяние охватывают Умберто Умберто при виде такой разрухи. Не говоря ни слова, он покупает двустволку и идет на поиски несчастного. Он находит его в кемпинге, когда тот трет друг о друга кусочки дерева, чтобы развести огонь. Он стреляет в него три раза, но промахивается; наконец его хватают два священника, одетые в черные береты и кожаные куртки. Его арестовывают и приговаривают к шести месяцам заключения за незаконное ношение оружия и охоту вне сезона.]