Журнал «Вокруг Света» №07 за 1972 год - Вокруг Света

Она повернула ко мне лицо, улыбнулась.

— Не подобна на себе? (Не похожа на себя?)

— У тебя были прямые волосы, — сказал я по-русски. — Прямые и совсем светлые.

— А, влосы! — Она поняла.— То уфрызоване. И фарба.

Я не знал этого слова — «уфрызоване», но догадался, что это завивка, что это у нее от завивки такие волосы. А фарба — это понятно. Это краска. Как в белорусском.

— Ты тоже совсем не похож на того хлопака, которого я помню, — сказала она.

— Совсем не похож? — впервые улыбнулся я.

— А ни! Смотрю на тебя и не могу поверить, что это ты.

Она засмеялась, глянула в окно, кивнула.

— Смотри, Стары рынэк!

И Сташек тоже, повернувшись к нам, сказал, что мы проезжаем район Старого рынка, что это исторический центр города — вот ратуша! Я увидел старинную ратушу с гербом города на шпиле, и Сташек сказал, что ее основали в тринадцатом веке, а позже, в шестнадцатом, перестраивали по проекту Гямббатисты ди Кварто, что это памятник Ренессанса, но я понятия не имею об архитектуре, и это имя — ди Кварто — ничего мне не говорило, и я только кивал, слушая Сташека. Но, конечно, это было великолепно: и ратуша, и Колодец Прозерпины — мальчики, возлежащие по краям каменной чаши, а в центре мужчина с женщиной на руках; и статуя святого Яна Непомуцена, словно идущего против ураганного ветра, упрямо пригнувшего голову в терновом венце.

В нашем городе нет теперь старинных памятников, его разбомбили во время войны, сожгли дотла, и теперь он весь новый, застроенный в центре тяжелыми зданиями с лепкой по карнизам, уставленный по бывшим окраинам желтыми и серыми коробками микрорайонов, и смутная зависть к родовитой красоте Познани шевельнулась во мне, а Лена словно угадала, о чем я думаю, и спросила, отстроился ли наш город, уцелел ли домик, в котором мы жили во время оккупации, — она помнила, что у ворот росла плакучая береза.

Я сказал, что домика давно нет, и переулка нет, где он стоял, — там теперь бульвар, и стал рассказывать, как отстроился город, какой он теперь, и сам удивился, как я его расписываю. Выходило, что не такой уж он некрасивый, весь в зелени, с просторными площадями, широкими бульварами, с прямой как стрела главной магистралью.

Машина мчалась уже по загородному шоссе. Сташек обернулся и сказал, что до городка, где они живут, минут двадцать езды. Сердце у меня екнуло, стало знобко, как в поезде, перед Познанью, — сейчас, сейчас я увижу бабку!..

Скоро я увидел чем-то очень знакомый городок: каменные домишки с шиферными крышами, аккуратные палисаднички, красный костел на пригорке, каменный мостик через темную речку. Таких городков много в Западной Белоруссии, тихих, опрятных, с гранитными плитами тротуаров, с торцовыми мостовыми, выложенными «в елочку», с черными шершавыми стволами ровнехонько стоящих вдоль улиц грабов, ясеней и каштанов. Но городок оказался больше, чем показался издали, мы довольно долго петляли по улочкам, пока, наконец, не въехали в уютный тупичок, в конце которого стоял двухэтажный кирпичный домик с двумя балконами.

Домик этот, как и весь городок, тоже показался мне удивительно знакомым; и странно было сознавать, что никогда я здесь не был, что я в другой стране, что давным-давно ничего не осталось от улочки моего детства. Ничего не осталось. И эта молодая красивая пани, которая, оттопырив пальчик с обручальным колечком, роется в кошельке, — разве эта пани и есть моя маленькая сестренка, которая бегала по той улочке?

Но все-таки детство вернулось ко мне в этот первый день приезда — в ту минуту, когда я увидел бабку.

Мы вошли в коридорчик, который вел прямо на кухню. Дверь кухни была открыта настежь, посреди кухни на двух табуретках стояла деревянная бадейка с бельем, а над ней, выкручивая голубые детские штанишки, стояла бабка. Удивительно, но она сразу меня узнала, посмотрела без всякого удивления и, продолжая выкручивать штанишки, сказала:

— Кастусик пшишед? Чэму цебе так длуго не было? — «Почему тебя так долго не было?» — она сказала это так, словно я с полчаса назад убежал куда-то погулять или в магазин по ее поручению, и вот — запропастился...

В ту первую минуту она показалась мне точно такой какой была семнадцать лет назад, и платье на ней было такое же, какое я помнил, — из коричневой бумазеи с зелеными разводами. Она озабоченно положила штанишки на краешек бадейки и, вдруг поняв что-то, широко раскрыла глаза, молитвенно сложила руки.

— Езус!.. Езус-Мария!..

— Бабушка, — сказал я тихо. — Бабушка, это я... Прости...

И острое чувство вины — я и сам не знал в чем — рыданием подступило к горлу. Я шагнул к ней, осторожно взял ее руки и прижал к лицу теплые, размякшие от стирки ладони, вдохнул их запах. Они пахли карболовым мылом, чистым бельем; я трогал их губами, солоноватые и горькие, и это было, как в раннем детстве, когда я, бывало, плакал, уткнувшись в ее ладони. А она сказала тихо и благодарно:

— Пан бог услышал мои молитвы...

Сташек и Лена накрывали на стол, и бабка тоже топала то на кухню, то из кухни, как-то удивительно шустро, и слабый румянец проступил у нее на скулах, и глаза были ясные, просветленные, но теперь я видел, какая она старая-престарая. Одни косточки остались...

Я сидел на диване, смотрел, как накрывают на стол, и машинально перелистывал альбом с фотографиями, который мне дала Лена, чтобы я не скучал, пока они хлопочут по хозяйству. Но скучать мне не давал маленький Владек: он то залезал ко мне на колени, то слезал, приносил и показывал игрушки, что-то объяснял; но, слушая его, я думал с улыбкой, что все-таки неважно знаю польский язык. Ребячья речь с ее словотворчеством, с невыговариванием отдельных букв была мне непонятна.

Так я и не долистал этот альбом до обеда, и только потом, поздно вечером, вместе с Леной и Сташеком вернулся к нему. В альбоме была чужая, незнакомая мне жизнь Лены, ее юность, учеба, свадьба, друзья и подруги; но, хотя это было интересно, я рассматривал все эти фотографии спокойно, как посторонний. Пока не наткнулся на снимок немца.

Эта фотография была в середине альбома одна-единственная на плотной синеватой странице. Одна-единственная. Немецкий офицер в мундире вермахта с узкими серебряными жгутиками погонов. У него было усталое лицо, седые виски и внимательные глаза.

— Что это за немец? — спросил я и сам услышал, какой у меня странный, хриплый голос. — Почему у тебя эта фотография?

Она переглянулась со Сташеком, как-то виновато посмотрела на меня, виновато и удивленно.

— То лекаж. Доктор. — И улыбнулась: — Такой заядлый партизан, что до сих пор не можешь видеть немца?

— Тэн немец уратовал... спасал Хеленке жизнь, — сказал Сташек, — когда она в Германьи заболела на дифтерит...

— Скажи... Этот доктор... Он не носил очки?

— Здаесе, же не, — медленно сказала она, вспоминая. — Кажется, нет.

Я мысленно надел на него очки. Тот или не тот? И вдруг понял, что не помню того лица. Какое же у него было лицо? Разве мы различали тогда, какие у них лица, у немцев? У всех у них было одно лицо — лицо врага. Гитлеровца. Фашиста...

— Его убили? — спросил я.— Этого доктора?

— Не вем, — покачала она головой. — Он уехал на фронт...

— Скажи, он случайно не фотографировал тебя там, в Германии?

— Фотографировал? — Она снова покачала головой. — Нет... А почему ты спрашиваешь?

Она взяла у меня из рук альбом, внимательно, словно впервые увидела, посмотрела на фотографию.

— То был добры чловек... Среди немцув тоже были люди. Альбо не? — И она подняла на меня глаза.

— Да, конечно. — Я осторожно взял у нее альбом. — Среди немцев тоже встречались хорошие люди... Жаль, если его убили...

Я смотрел на фотографию, на это усталое лицо и видел, как они мчались, фашисты, как они мчались на мотоциклах по улицам моего города в июле сорок первого — мордастые, с закатанными рукавами, иные даже голые до пояса, и автоматы болтались у них на голой груди, и мчались грузовики с откинутыми бортами, и в кузовах солдаты играли на губных гармошках и залихватски орали «Ви хайст, Лили-Марлен», и в уши врывался гортанный, возбужденный, нахальный галдеж...

Я смотрел на эту фотографию, и мне вспоминалось, как я был однажды в Волгограде, и как группа немцев из ФРГ щелкала фотоаппаратами на Мамаевом кургане, и как потом я обедал в той же столовой, где обедали эти немцы, и они очень возбужденно и громко разговаривали, и какой-то мужчина лет сорока пяти вдруг грохнул кулаком по столу и заорал на этих немцев, а когда его стали успокаивать и объяснять, что эти немцы хоть и западные, но прогрессивные, он сказал угрюмо, что он не знал, что они прогрессивные, но все равно — пусть ведут себя потише. Здесь Сталинград, и они должны вести себя потише. Над могилами не принято разговаривать слишком громко, а на нашей земле, всюду, где побывал их вермахт, — могилы...