Хоупфул - Тарас Владимирович Шира

от суетного мира. Произойдет это где-то через полгода после их знакомства. Оба негласно признаются самим себе, что лучше они уже не найдут, а сказка про разбитое корыто с возрастом становится все актуальнее. Да и вообще, такие интроверты, как Макс, не ищут себе девушек в привычном понимании этого слова – они просто плывут по течению, а когда на их пути попадается такой же интроверт, хватаются за него и плывут дальше. Только уже вместе. Неторопливым кролем и подальше от всяких штормов и волн. А уже через год заведут ребенка. Потому что захочется ей. А она в свою очередь объяснит Максу, что этого же хочется и ему. Изменять он не будет – не хватит фантазии и мотивации. Такие, как Макс, не используют адюльтер в качестве доказательства сохранения своего спроса на рынке отношений. Ему не надо никому доказывать, что он не на скамейке запасных – по той простой причине, что на ней он провел всю свою осознанную жизнь. Он наизусть помнит каждую шляпку гвоздика и каждую ее неровность. Там безопасно и тихо, а отдаленный гул кипящей где-то жизни доносится приглушенным эхом. И гораздо меньше шансов, что тебе разобьют лицо или сердце.

Мурашки по их спинам пробегут от силы два раза – первый, когда он ей на гитаре полупьяный сыграет Земфиру где-то на балконе в гостях, а второй – в загсе, когда будет надевать ей на руку кольцо.

Зона их общего комфорта сузится до 35 км2 студии в ипотеке. Вечера выходных они будут коротать в торговых центрах, молча поедая запеченную картошку на фуд-корте после шатания по магазинам. Облюбуют кухонный гарнитур и зарекутся купить его в следующем году. Сексуальные желания будут подогревать купленным в «Интимисси» кружевным бельем (на ее ДР) и китайскими травяными настойками из секс-шопа (виагра – слишком топорно и прямолинейно, да и к тому же покупающий ее негласно признается себе и персоналу аптеки в своей прогрессирующей импотенции), обещающими новую гамму чувств и продленный половой акт.

Это лайт-версия страсти – с мягкими стенами и без острых углов. Без общения с назойливыми бывшими и не вовремя догадавшимися обо всем нынешними. Взамен эйфории и тремора производитель обещает легкую усвояемость и отсутствие головокружения. Такую любовь презирали все поэты века этак с двенадцатого. Ну или когда там появились первые стихи о любви.

Отсутствие наполеоновских амбиций и готовность довольствоваться тем, что есть, здорово сберегает нервную систему. Нейроны Макса, наверное, говорят ему спасибо за его трезвый прагматизм в вопросе любви.

Залетела Настя.

А вот Настя – совсем другой разговор. Медсестра. Работает здесь полгода или около того.

Есть такие ситуации, когда после первого взгляда и пары слов ты уже понимаешь, что у вас что-то может быть. Когда заведующая представляла практикантов, Настя смотрела в Женины глаза чуть дольше, чем это принято при знакомстве. Это красноречивее всех тех остальных невербальных сигналов, о которых наперебой кричат все мужские журналы. Никаких поправлений волос или, упаси бог, закусывания нижней губы и перебрасывания ноги на ногу – все эти приемчики остаются на совести Шэрон Стоун из «Основного инстинкта».

– Не приходила она? – спросила Настя.

– Неа, сама еще спит, по ходу, – ответил Макс.

Настя, сев за стол, открыла косметичку и начала краситься.

Женя обвел глазами своих коллег. Макс перебирал бумаги на своем столе с таким видом, как будто видит их в первый раз, а Настя, приоткрыв рот, красила ресницы.

Да уж. Вот они, лучшие из лучших. Тройка будущих врачей, согнувшаяся под тяжкой ношей клятвы Гиппократа.

В приемном отделении Жене не сильно нравилось, а перспектива сидеть тут два месяца чуть ли не полный рабочий день, не получая при этом зарплату, нравилась ему еще меньше.

К тому же он был очень брезгливым, что не совсем характерно, и более того, совсем не приветствуется у человека его будущей профессии. Через приемный покой проходило множество людей – отличающихся друг от друга возрастом, полом и социальным статусом. В последнем и была загвоздка – сюда редко привозили домохозяек, которым стало плохо дома на кухне. В основном привозили тех, у кого как раз этого дома не было. Проще говоря, бомжей.

Гуманизм и сострадание не были чертами характера, которые Женя мог бы указать в своем будущем резюме. Каждого из таких пациентов он мерил самым презрительным из своих взглядов – обычно после такого взгляда полагается не менее презрительно сплюнуть. Ощутив этот взгляд на себе, незваный гость, так опрометчиво прибывший сюда на носилках и потревоживший Женин покой и гармонию, непременно бы извинился за беспокойство и поспешно удалился – вот только поступали бомжи почти всегда в бессознательном состоянии, поэтому доставить такое удовольствие Жене они не могли.

Оказание им помощи он считал не чем иным, как отсрочиванием их участи, неминуемой и предсказуемой в силу их образа жизни.

К его счастью, редкий алкоголик или бомж попадал к ним из-за порезанного пальца – в основном их состояние было или очень тяжелым, или критическим, поэтому их сразу везли в реанимацию, минуя приемное отделение.

Поначалу Женя не переставал удивляться, как далеко может зайти человек в своем саморазрушении.

Гангрены, открытые переломы, эмфиземы и некрозы – первые две недели практики утренний завтрак настолько часто подступал к горлу, что казалось, окончательно попадал в желудок и переваривался только к вечеру. Конечно, Женя не раз видел фотографии всевозможных травм в различных медицинских пособиях, вот только безымянные страдальцы, поименованные как Рис. 1 и Рис. 2, со страниц пособий не орали и, что самое главное, не пахли.

Женины же «клиенты» могли похвастаться и тем и другим. Каждый раз Женя тщательно мыл руки, щедро выдавливая в ладони антисептик – и это даже в том случае, если поступивших он даже не касался. Он всегда настаивал на том, чтобы держать окна открытыми, хотя это и запрещалось. Ему казалось, что разрезающий палату, резкий сладковато-спертый запах пятидневного перегара и грязного тела никуда не уходил, а проникал под кожу, оставаясь под верхними слоями эпителия.

Что касается процедур наподобие гигиенического душа, ванны или осмотра на предмет педикулеза, то в случае, если бы заведующая обязала его провести что-либо из перечисленного, он был готов разорвать журнал производственной практики и напоследок хлопнуть покосившейся деревянной дверью в палату, чтобы с нее слетела облупленная местами белая краска.

Дверь палаты открылась.

– Принимайте, – послышался мужской голос из коридора.

В палату торопливо внесли носилки с лежащим на них мужчиной лет 40. За врачами скорой помощи, несущими носилки, зашла женщина – по-видимому, его жена. Она что-то причитала и металась между врачами, пытаясь помочь, чем им же и мешала.

Мужчина дышал так, будто пробежал марафон. Его живот вздымался и опускался. Воздух из легких выходил с громким шумом.

Мужчину положили на каталку, врачи скорой ушли.

Подошла Настя и внимательно осмотрела пациента.

– Рассказывайте, – она подняла глаза на женщину.

– Да вот, с собакой гуляли, я в магазин зашла, он с ней на улице остался, – сбивчиво начала женщина. – Ну, с собакой. Выхожу, он на земле лежит. Я ему: «Костя, Костя», а он молчит. Ну я скорую сразу и вызвала.

Настя достала из стола фонарик и подошла к каталке:

– Константин, глаза откройте.

Реакции не последовало.

– Константин, слышите, что я вам говорю? Глаза открываем! – громко повторила она.

Ответом ей послужило неразборчивое бормотание.

Настя поочередно подняла веки больного.

– Так, на меня посмотрите. На меня! Теперь на палец.

Судя по всему, это простое задание давалось больному с трудом.

«Инсультник», – подумал Женя. Все, добегался.

Он поднял глаза – больной продолжал тяжело дышать, а в окружении врачей в белых халатах своим вздымающимся животом и неестественной гуттаперчевой позой он походил на выброшенного на берег кита, вокруг которого, перекрикиваясь, бегали чайки.

Настя узнала у жены больного его возраст, рост и вес.

– Макс, ЭКГ готовь, – сказала Настя.

– Щас.

– Так, Константин, сейчас магнезию поставим вам, – громко сказала Настя. – Будет жарко маленько, потерпите.

Больной замычал и начал нервно ерзать, сбросив одну ногу с каталки – по-видимому, напуганный словом «терпите».

– Костенька, лежи-лежи, сейчас укол сделают, – запричитала склонившаяся над ним жена. – Не вставай, родненький.

Она растерянно положила руки ему на плечи в желании удержать, но, боясь сделать больно, не делала для этого никаких усилий.

Костенька, мыча, стал приподниматься.

– Константин, лежите ровно! – громко сказала Настя, держа шприц в согнутой руке.

– Костя, не надо, – уговаривала его жена.

Женя равнодушно смотрел на происходящее – уговаривать