За любовь не судят - Григорий Терещенко

— Разрешите мне сказать!

Григоренко нашел глазами того, кто просил слова. Это был Остап Белошапка.

— Хватит! — выкрикнули из задних рядов.

— Пускай говорит, — загудел зал.

Проходя к сцене, Остап встретился взглядом с Боровиком, глаза которого светились добротой. С живым интересом смотрел на него и Григоренко. У Остапа перехватило дыхание. «Ну как не поймут, со стыда сгоришь!»

Поднявшись на трибуну, Остап глубоко вздохнул и, волнуясь, заговорил:

— Мы тут обсуждаем вопросы, которые касаются всех нас. От директора до рядового рабочего. О работе нашего предприятия говорим. Мы его хозяева!.. А бригадиры Лисяк и Самохвал зубы скалят и насчет резервов смеются...

Зал затих, замер. Правильно говорит этот белочубый парень!.. Задние ряды тоже примолкли. Послышался лишь одинокий голос:

— Гляди-ка, оратор какой нашелся!

Остап откашлялся в кулак. Реплика не сбила его, а, наоборот, только подзадорила.

— Я в ораторы не собираюсь, но сказать хочу.. . Секретарь парторганизации правильно говорит — надо искать внутренние резервы. Их, если как следует посмотреть, действительно немало. Все мы видим, сколько у нас отходов щебня. Горы! Миллионы кубометров! Если их перемыть и просеять...

— Промыть?

— На сите бабки Моти! — закричали в задних рядах.

— Не на сите, а на корытных мойках! Есть такие, к вашему сведению... Промышленность их выпускает. Короче говоря, надо сделать такую мойку!

— Ну и сделай! Давай, давай! — донесся голос Самохвала.

— За год такая мойка может сто тысяч кубометров мелкого щебня переработать. Это — четверть того, что производим сейчас. Железобетонные заводы с руками будут отрывать этот щебень!

В зале тишина стала напряженной, ощутимой. Двадцать пять процентов прироста продукции! Это — ошеломило.

Предложение Остапа было таким же неожиданным, как и простым. Все привыкли к горам отходов, громоздящимся вокруг карьеров, но до сих пор мало кому приходила мысль, что там миллионы кубометров щебня. Если и приходила, то немедленно отбрасывалась: как взять его, тот щебень?!..

— Как же вы предлагаете построить мойку? — спросил Григоренко. — Вы думали над этим?

— Думал. У меня есть проект. Есть чертежи и расчеты.

— Ребячество! — вдруг подскочил Комашко. — Угробим и время и деньги... В Клинском карьере мойку уже строили. Ничего не вышло. Щебень не отмывается. Драч может подтвердить.

Драч медленно, нехотя встал.

— Да, не вышло у них с мойкой.

— Почему не вышло? — спросил Григоренко.

— Гранитный отсев не отмывается, потому что имеет глиняную оболочку и очень мелкий.

— А может, там было что-нибудь не так? Может, другая причина?

— Не знаю, — ответил, садясь, Драч.

— Считаю, что это предложение заслуживает серьезного внимания, — обратился к собранию Григоренко.— Мелкий щебень нужен всем! Мойку, в конце концов, построить несложно. Стоит попробовать. Но перед этим надо выяснить причину неудач на Клинском комбинате, чтобы не повторять их ошибок... Товарищ Белошапка, зайдите ко мне с чертежами.

Остап спустился со сцены и пошел к своему месту. Передние ряды молчали. На задних захихикали.

— Директорский прихвостень! — прошипел кто-то со злостью.

Злобное слово поразило Остапа в самое сердце. «Прихвостень!.. Почему? Потому, что болею за производство? Так разве о нем должен заботиться только директор? А мы все?..

Он молча сел на свое место. Незаслуженная обида так потрясла его, что он уже не слышал, что дальше говорилось на собрании. Только когда стали хлопать и скрипеть откидные кресла, когда все начали подниматься и двигаться к выходу, он понял, что собрание закончилось.

2

Оксана Васильевна, прежде чем войти в кабинет директора, подошла к столу секретаря. Люба заметила, что та взволнована. Не могла не заметить. И зрачки у нее расширены, и серо-голубые, в густых ресницах глаза казались темными, глубокими. Раньше Люба никогда не видела, чтобы Оксана Васильевна была взволнована, когда ее вызывал к себе директор. Это другие, нервничая, присаживались к ее столику, вели невпопад пустячные разговоры. Оксана Васильевна всегда заходила смело. Да и чего ей было волноваться? Как-никак экономист, заместитель председателя завкома. Можно сказать — сама начальство.

Оксана Васильевна действительно волновалась. Чтобы не выдать себя, она сначала постучала в дверь, а затем уже открыла ее. Хотя обычно сначала открывала дверь, а потом спрашивала разрешения войти. Люба и это приметила.

Сергей Сергеевич оторвал взгляд от бумаг. Увидев Оксану Васильевну, растерялся, но быстро овладел собой, поднялся навстречу.

— Здравствуйте, — пожал он Оксане Васильевне руку, чуть-чуть задержав ее в своей. — Вы уже вернулись? Так быстро?

«Быстро»! — значит, не ждал», — отметила она про себя.

Директор был в хорошем настроении. В глазах так и бегали веселые огоньки.

— Приятная весть, Оксана Васильевна, — широкая улыбка расплылась по лицу Григоренко. — Драч прислал телеграмму, что дробилку ЩКД-8 получил и отправляет. Теперь мы на коне!

— Сколько времени понадобится на ее установку?

— Месяца... — Григоренко рассек ладонью воздух, — три-четыре... 

— Так быстро?

— Объявим объектом номер один. Подберем лучших рабочих. Поднимем молодежь, комсомольцев. Обратимся в горком комсомола.

Сергей Сергеевич то и дело поглядывал на Оксану Васильевну и замечал, как изменялось ее лицо, становясь все более красивым. От этого в душе у него возникала неясная тревога, и слова он говорил совершенно не те, что хотелось, какие-то деревянные.

Григоренко не стремился к этому, но вот оно — пришло. Он чувствовал и боялся самому себе признаться, что оно — это любовь.

После встречи в Москве он часто думал об Оксане Васильевне. Конечно, нельзя сказать, что думал только о ней. Но что бы ни делал, помимо воли мысли возвращались к ней, хотя ничего между ними, казалось бы, и не произошло, что могло бы их сблизить.

Григоренко был далек от стремления к мимолетным любовным связям. Нет, здесь было другое.

Он хотел сказать ей многое.

И вот она рядом, здесь, в его кабинете. Возьми и скажи.

Но он молчит.

Сидит и перебирает телеграммы. Как их много. И руководящих, и с требованиями, и с просьбами. Больше с просьбами.

Оксана Васильевна тоже сидит задумчивая. Взять и сказать бы ему прямо: «Я же к тебе приехала. Из Москвы сбежала. Так что же ты сидишь, уткнувшись в какие-то телеграммы? Скажи — когда встретимся. Я приду. Обязательно приду!» Но она тоже ничего ему не говорит.

Молчание становится гнетущим.

— Ой, что же это я у вас время отнимаю, — словно спохватилась Оксана Васильевна. — Ведь на минутку зашла. Просьба у меня. Разрешите выйти на работу раньше. Неделю отгуляю потом, — и она подала заявление.

— Хорошо, — ответил Григоренко, написал резолюцию и не стал спрашивать, зачем ей потом понадобится эта неделя.

— Спасибо, — тихо сказала Оксана Васильевна и вышла.

3

Под потолком барака клубился густой табачный дым.

Григоренко и начальник цеха Прищепа, переступив порог, закашлялись. Кто-то распахнул окно.

Когда дым немного разошелся, Григоренко поздоровался, снял фуражку и положил ее на подоконник. Вокруг— настороженная тишина.

— Здравствуйте, товарищи! — повторил он.

— Здра-авствуйте, — протянул кто-то лениво.

За ним, из глубины, громче:

— Здравствуйте, коли не шутите!

— Нет, не шучу... Когда захожу в дом к людям, то первым делом здороваюсь, снимаю фуражку. — И Григоренко со значением обвел взглядом ребят, которые, все как один, сидели в головных уборах.

Оглядываясь друг на друга, они нехотя стали снимать фуражки. Большинство из них были нестрижены, лохматы. Все с любопытством рассматривали директора. Многие видели его вблизи впервые.

— Начнем? — тихо обратился Григоренко к Прищепе, который успел примоститься на краю скамьи у стены.

— Начинайте, товарищ директор, — неожиданно донесся басок. — Интересно начальство послушать...

В голосе чувствовались вызов, ирония. Но Григоренко был к этому подготовлен: он уже кое-что слышал о бригаде Лисяка. Знал, что в ней собрались разные люди, среди них были и такие, кто за хулиганство отсидел год или два в тюрьме. Многие смотрели на работу в карьере как на неприятный и временный эпизод в своей биографии. Они пережидали здесь время, подыскивая другую работу, полегче и повыгоднее. Поэтому честью коллектива никто из них не дорожил. В бригаде царило панибратство, круговая порука и пьянство. Сам бригадир своих рабочих называл не иначе как «братва». Это была единственная бригада на комбинате, в которой не было ни одного коммуниста и даже комсомольца.

Григоренко рассказал о новых заданиях, которые поставлены перед комбинатом, и в особенности перед его ответственным участком — карьером, где добывается гранит. Сказал и о том, что бригада из месяца в месяц не выполняет план, что в ней много нарушений трудовой дисциплины, прогулов и что с этим пора кончать.