За закрытыми дверями - Майя Гельфанд

запас его остроумия иссяк. Между тем собравшиеся только вошли во вкус и жаждали продолжения схватки. В таких случаях она всегда заканчивалось только одним – кровью.

Напряжение нарастало. Леня чувствовал возбуждение публики, а это всегда придавало ему сил.

– Ну? – Он нагло взглянул в маленькие злые глазки Серого.

– Баранки гну, – ответил он злобно. – Че, боишься, да? Побежишь щас к мамочке под юбку прятаться? Чтоб она тебе нос высморкала? – И он заржал, обнажая щербатые зубы. – А хошь, я к твоей мамке под юбку залезу, а? А то давно к ней никто не лез, а? – Он снова осклабился в мерзкой улыбке. Никита-рыжий подхватил его гнусный смех, и сзади среди пацанов раздалось отвратительное хихиканье.

– Или, может, у мамки твоей там все заросло давно и паутиной покрылось, а?

Раздался дружный хохот, который внезапно прервался сдавленным воплем. Леня вцепился зубами в руку Серого и повис на ней, не разжимая хватки. Хлынула кровь, послышались визги, мат, кто-то попытался оттянуть нападавшего от жертвы. Он отчаянно сопротивлялся, упираясь ногами в землю и не разжимая челюстей. Наконец его отодрали, Серого оттащили в сторону, и оба соперника, тяжело дыша, уставились друг на друга свирепым взглядом. Вид у Ленечки был самый воинственный: рот и зубы были перемазаны чужой кровью, распухший язык вывалился наружу. Он с трудом дышал, размазывая кровь по лицу тыльной стороной ладони. В глазах застыла свирепая злоба.

– Ах ты, паскуда, – скулил Серый, баюкая свою раненую руку. – Сопля дохлая! – визжал он. – Я с тобой еще расквитаюсь! Еще молить будешь, чтобы я тебя пожалел.

Прихрамывая, как будто пострадавшей была нога, а не рука, Серый заковылял прочь со двора. Пораженный происходящим, Никита засеменил было за ним, но вскоре отстал и свернул в другом направлении.

Восхищенная публика обступила Леню. Такого во дворе еще не было: в одиночку вступить в рукопашную с самим главным на районе! Это заслуживало уважения.

Маме и бабушке он, конечно, ничего не рассказал, но они вскоре сами все узнали. Первой и предсказуемой реакцией был ужас – ведь Серый мог вернуться со своими дружками и поколотить Ленечку, а то и вовсе убить! Но в душе они очень гордились. Вот он, настоящий мужчина, защитник, опора!

А Серый хоть и обещал, но так и не отомстил. Вскоре папашу его снова посадили – на этот раз он в пьяном угаре убил мать Серого. А его самого отправили в детдом, где следы его сгинули в недрах великой и бескрайней страны.

* * *

Мусечку очень заботила личная жизнь дочери – вернее, полное ее отсутствие. Она находилась в вечном поиске подходящего жениха.

– Мама, ну не надо мне замуж. Мне и так хорошо! – отмахивалась от ее назойливости Леночка.

– Молодой женщине нужен мужчина, – настойчиво повторяла Мусечка.

– Ну, какой мужчина? Ну, где ты тут мужчин видишь?

– Да вот хотя бы Моисей Иосич. Чем не жених?

Сосед Моисей Иосич был фронтовиком, еще нестарым и довольно крепким. У него не было левой ноги – оторвало гранатой. Семьи тоже не было – поубивали всех немцы, сообщил он обыденно. И вообще ничего на свете не было, кроме веселого нрава, умения играть на гармони, петь патриотические и военные песни и рассказывать анекдоты. Этим и промышлял. Рано утром напяливал старую выцветшую форму и пилотку, вставал на костыли, цеплял за спину гармонь и табуретку и отправлялся на рынок. Целый день там пел и травил байки, а к вечеру возвращался домой – немного печальный, уставший, но с честно заработанным. Этого хватало на скудное питание и папиросы. Но Моисей Иосич на жизнь никогда не жаловался.

Ленечка тянулся к нему как отцу и деду одновременно. Ничуть не смущаясь и не брезгуя, разматывал его грязные пыльные бинты, обмывал розовый мясистый обрубок марганцовкой. Использованные повязки он стирал и вешал сушиться, а на искалеченную ногу бинтовал новые, чистые. Моисей Иосич рассказывал ему о своей жизни до войны, о своих пятерых ребятишках. О том, как был ранен под Сталинградом, как еле выжил. Как на живую отрезали ногу, а он не орал, потому что во рту была железная трубка. Он потом показывал ее, этот трофей, – искореженную, измятую, со следами зубов. Он даже сшил для Ленечки гимнастерку и подарил на день рождения. Это был первый и единственный мужской подарок в его жизни. Старик (хотя ему вряд ли было больше пятидесяти) привязался к Ленечке.

Уже на фронте Моисей Иосич узнал о том, что случилось с евреями, но в глубине души все же надеялся: а вдруг повезет? А вдруг кто-то сумел спастись? Вместо дома он нашел обуглившиеся развалины. Местные рассказали, что его жену Симу с пятью ребятишками расстреляли немцы в первые же дни оккупации. Показали даже яму, куда бросили тела. Говорили, что потом земля еще долго шевелилась, как будто дышала.

Он сжал зубы, облокотился на свой костыль и пошел – а точнее, бежал! – дальше, в глубь гигантской страны, туда, где не догонят воспоминания, где не настигнут кошмары. И так бежал до самой Средней Азии. В шумной сутолоке, в бесконечном потоке людей, среди суеты и суматохи можно было забыться, отвлечься, чтобы продолжать жить. Здесь он встретил Ленечку, милого, нежного мальчика, который никогда не знал отцовского внимания. И Леночка ему тоже нравилась – своей строгостью, своей неприступностью. Он всерьез подумывал о том, чтобы сделать ей предложение.

Однажды Моисей Иосич сказал, заговорщицки подмигнув:

– Сегодня я покажу тебе что-то очень важное и секретное. Ты не должен об этом никому рассказывать, договорились?