Крепостное право - Мария Баганова

самолюбия, или сознание своей полезности, она всячески старалась того унизить или оскорбить, и, если, несмотря на это, тот, на кого направлялись ее преследования, смиренно их выносил, то опять попадал в милость; если же нет, то горько доставалось за непокорность.

В доме было даже техническое название для такого рода испытаний, говорили: «барыня теперь придирается к Ивану Васильеву»; или: «это было тогда, когда барыня придиралась к Семёну Петрову»; или: «а вот увидите, станет уж барыня придираться к Петру Иванову – очень смело стал он с ней говорить».

И вот настала раз такая эпоха «придираний» к дворецкому Семёну Кирилловичу Тоболеву.

То был весьма красивый брюнет лет тридцати, со всей походкой и манерой слуги самого аристократического покроя. По званию своему, он чаще других имел случай разговаривать с барыней о разных домашних делах.

Заметила Варвара Петровна, что при некоторых ее предположениях о покупках для дома, при назначении кого-либо в одну из должностей при доме Семён иногда возражал и говорил с ней довольно смело. Этого было достаточно: барыня начала «придираться» к своему любимцу дворецкому. В день несколько раз его призывала то за тем, то за другим и всякий раз выражала ему свое неудовольствие, без всякой с его стороны вины. Но Семён был не из терпеливых, и в дворне слыл гордецом.

Увидя себя предметом гонений, Семён хотя и не возражал и ни слова не говорил в свое оправдание, но лицо его показывало, что он только крепился, и кончилось всё это для него очень печально.

За обедом Семён стоял за креслом барыни, а перед ее прибором стоял небольшой графин с водою, которая называлась «барынина вода».

Когда Варвара Петровна произносила слово: «воды!»… дворецкий должен был налить ей воды из этого графина. Составив себе план атаки против Семёна, Варвара Петровна всякий раз, как только подносила стакан к губам, находила в воде разные недостатки: то мутна, то холодна, то тепла, то с запахом.

Так продолжалось несколько дней сряду. Семён брал графин со стола и через несколько минут являлся, по-видимому, с другою водою. Варвара Петровна пила молча; но на другой день опять то же: опять – воды! Опять – нехороша – дворецкий брал воду и приносил другую.

Так и в тот достопамятный день Варвара Петровна поднесла стакан к губам, оттолкнула его и, обратясь лицом к Семёну, спросила:

– Что это такое?

Молчание.

– Я спрашиваю: что это такое?

Опять молчание.

– Добьюсь я, наконец, хорошей воды? – и мгновенно стакан с водою был брошен почти в лицо дворецкого.

Семён побледнел, взял со стола графин и вышел. Через несколько минут он вернулся и в чистый стакан налил барыне воды.

– Вот это вода! – сказала Варвара Петровна и отпила более полстакана.

Тогда Семён, бледный, с дрожащими губами, сделал несколько шагов вперед, стал перед образом, перекрестился широким крестом и сказал:

– Вот ей-Богу, перед образом клянусь, я ту же воду подал, не менял!

Сказав это, он обернулся лицом к госпоже своей и посмотрел ей прямо в глаза.

…

Прошло несколько секунд страшного молчания.

Варвара Петровна вдруг, встав с кресла, сказала: – Вон! – и вышла из-за стола, не окончив обеда.

Всё в доме притихло, словно замерло, все ходили на цыпочках, все перешептывались, а сама Варвара Петровна заперлась в своей спальне…

На другой день я вышла гулять и, увидав на дворе Семёна, залилась горькими слезами.

Вместо щегольского, коричневого, со ясными пуговицами фрака, на Семене была надета сермяга, а в руках у него была метла, которою он мел двор.

Из дворецкого, по приказанию барыни, он преобразился в дворника и оставался в этом звании года три или четыре…»

«Сельский священник» вспоминал о барине Н. И-че Б.[22] и о его обращении с крепостными. «В 1861 году помещиком в селе Б. был… некто Н. И-ч, важный барин…», – пишет священник. Был этот Н. И-ч Б. очень богат, отец оставил ему 700 душ крестьян. «У матери его тоже крестьян было много, но она, в первый же год после смерти мужа, проиграла в карты огромное село», – замечает мемуарист. Были у помещиков Б. свои музыканты, свои певчие, свои актеры и шуты.

О том, каковы были помещичьи забавы, священник знал со слов своего отца: «сядем обедать, гостей всегда пропасть, а позади барина И. Н-ча и станет старик Ф., в кафтане из разноцветных лоскутьев. Барин ест, а старик сзади каркает по-вороньи: кар, кар! Барин через плечо бросит ему кусочек, тот и старается схватить его ртом. Как схватит, то и начнет глотать его, а сам «ку, ку» – как бы давится. Все гости и барин забьют в ладоши и захохочут. Если же не поймает, то должен взять его с полу ртом. Лишь только станет нагибаться, а барин щелк его ложкой по лбу! Нагнется, станет губами брать кусочек, а барин и пхнет его ногой; он нарочито перевернется на спину и начнет мотать и руками, и ногами, а сам всё: «кар, кар»… Только станет подниматься, а его еще пхнет сосед барина, – опять вверх ногами и опять: «кар, кар». Ну, все и хохочут до упаду, – распотешил! Входила иногда, но только редко, и старуха шутиха. Только войдет она, им барин и бросит на пол кусочек хлеба или мяса. Они кинутся, и начнут отнимать друг у друга. Вцепятся друг другу в волосы, исцарапают один другому до крови лица, валяются, пихают один другого, а бары-то хохочут, а бары-то хохочут! Но не было и удержу хохоту, если старуха отнимала кусочек. После этого старуха становилась за стулом кого-нибудь по ее выбору и выделывала всё то, что делал тот, за чьим стулом стояла она: тот протянет руку с ложкой в тарелку, и она, сзади, протянет руку как бы в тарелку; тот жует, и она жует; тот выпьет рюмку вина, и она представит, что выпила; тот крякнет, и она крякнет. Тот, позади которого стоит она, спросит ее: «что, вкусно?»

– Вкусно.

– Ты не пьяна еще?

– Пьяна.

– Наелась?

– Нет, еще поем, – и перечислит, что она будет есть еще, т. е. то, что будет еще подано за столом. Ну, тот или подаст ей кусочек, или отдаст всю тарелку. Если даст мало, то она: «экий скупой!» и отойдет к другому, и там начнет выделывать те же штуки. Бары, между тем, осыпали ее со всех сторон и вопросами, и остротами. Тут она служила и оракулом: кому предскажет, а иногда и укажет на жениха или невесту, кому пожелает напиться пьяным, – а господам-то любо! господа-то хохочут!»

Великий русский актер Михаил Семёнович Щепкин, родившийся крепостным, оставил нам мемуары, в которых тоже приводит примеры дикого крепостничества. Вот один из его рассказов:

«Была одна дама в городе, собою прекрасивая; не буду называть ее, старожилы, верно, узнают. Весь город сожалел об ее болезни, которою она, несчастная, страдала.

Болезнь ее состояла в страшной тоске, и вся медицина тогдашняя не могла найти средства облегчить ее; но случай открыл лекарство. Как-то, в самом сильном страдании, одна из крепостных ее девок принесла ей какую-то оконченную работу, весьма дурно сделанную; быв в волнении, она вместо выговора дала ей две пощечины и – странное дело! – через несколько минут почувствовала, что ей как будто сделалось получше. Она это заметила, но сначала приписала это случаю. Но на другой день тоска еще более овладела ею, и, будучи в безвыходно-страдательном положении, она, бедная, вспомнила о вчерашнем случае и, не находя другого, решилась попробовать вчерашнее лекарство. Пошла сейчас в девичью и к первой попавшейся на глаза девке придралась к чему-то и наградила ее пощечинами, и что же? – в одну минуту как рукой сняло, а потом каждый день после того начала лечиться таким образом, и общество даже заметило, что она поправляется. Однажды графиня наша высказала ей свою радость, видя ее в гораздо лучшем положении, и она в благодарность за это дружеское участие открыла ей рецепт лекарства, который так помог. И как графиня была в чахотке и у ней часто бывала тоска, то дама эта советовала ей употреблять то же лекарство, говоря, что оно очень поможет; но наша ей в ответ на это сказала:

– Милая, я во всю жизнь щелчком никого не тронула, и ежели бы, боже сохрани, со мной случилось такое несчастие, то, мне кажется, я умерла бы от стыда на другой же день. – И это не фраза, потому что она была добрейшее существо, хотя и были кой-какие человеческие слабости.

Не могу определить точно времени, но только однажды, когда я рисовал у графини в комнате узор с вышитого платья, вдруг приезжает больная