Крепостное право - Мария Баганова

что кто-то ленится – он наказывал крестьянина плетью. Практиковалось и наказание кнутом. Одного крепостного Кашкаров высек в течение Великого поста 16 раз, каждый раз по сто ударов. А одной крестьянской девочке он сжег волосы на голове.

Барыню Кашкарову порой называли «второй Салтычихой». У нее была своя мера наказаний мужчинам и женщинам: мужчинам – 100 ударов кнутом, женщинам – 80. Причем кнутом орудовала сама Кашкарова, явно получавшая от этого удовольствие.

Причины для наказаний были следующие: повар не так опалил свинью, суп пришелся барыне не по вкусу, в ботвинье было мало луку.

Крестьяне боялись Кашкаровых как огня, и если они приезжали в какую-то из своих деревень, то и мужики, и бабы разбегались кто куда, лишь бы не попасться им на глаза. Начато было даже дело, в 1847 году Кашкаров был взят под надзор полиции, а его имения отданы в опеку. Примечательно, но другие тамбовские дворяне сочувствовали изуверам.

Увы, помещиков-садистов была немало. Но хуже всего то, что их крайняя жестокость вовсе не считалась чем-то из ряда вон выводящим. Под суд попадали лишь откровенные изуверы.

А то, что при осмотре своих полей, барщинных работ помещики обыкновенно возили с собой розги и палачей, которые должны были тут же, на месте, сечь нерадивых работников, – это считалось нормой. Некоторые притравливали на людей своих собак и спускали их на тех крепостных, которые, как им казалось, ленились.

Не отставали от помещиков и их управляющие. Управляющий имениями помещика М. на юго-западе Украины по фамилии Матусевич был настоящим садистом: он забавлялся тем, что испытывал, есть ли что-то, что невозможно вытерпеть человеку. Так, он сажал человека в очерченный на земле круг и приказывал его сечь, а ему самому – считать удары, не сдвигаясь с места. Если несчастный сбивался со счета или шевелился, то порка начиналась сначала.

Управляющий помещицы Гродненской губернии Шемиот, Мартын Бортновский, даже попал под суд: он жестоко избивал палкой 70-летнюю старуху-крестьянку, выгоняя ее убирать лен. Его не остановил ни возраст женщины, ни то, что она держала на руках приболевшую двухлетнюю внучку Хавронью. Бил он так сильно, что палка сломалась, тогда он сорвал во дворе лозу и продолжил избиение. Досталось и ребенку – и бедняжка Хавронья на следующий день умерла. Избитая Федора вынуждена была отправиться на барщину, но так плохо себя чувствовала, что делать там ничего не могла. Врач действительно нашел, что у нее по всему телу синяки и кровоподтеки. По высочайшему повелению Бортновский был отдан в рядовые в Отдельный Кавказский корпус.

Крестьяне деревни Мокровка Саранского уезда жаловались на управляющего Мамонова, который добивался близости с пригожими крестьянками, а в случае отказа отправлял их на особо изнурительные работы.

Крепостной мемуарист Фёдор Бобков писал: «10 июля 1857 года были похороны дяди Марьи Александровны, Лавра Львовича Демидова. В то время, когда он брился, он упал со стула и умер. После него осталось большое состояние, тысяч в 200, большой дом и целые табуны лошадей. Он очень любил лошадей и верховую езду. Обыкновенно по Москве он ездил верхом. За ним всегда шел конюх, который не должен был отставать, хотя бы барин ехал рысью. Если барин, оглянувшись, замечал, что конюх отстал, он наказывался розгами. Доехав до Кузнецкого моста, барин слезал с лошади, входил в какой-нибудь магазин, торговался и, ничего не купив, возвращался домой.

Из Нижегородской губернии приехал родной брат барыни Александр Васильевич Демидов. За обедом он рассказывал о своем покойном отце, умершем на девятом десятке. Он вел очень воздержанную и аккуратную жизнь, но был очень строг. Людей он наказывал постоянно. Любил он, например, телячью почку. Когда лакей обносил блюдо, один из гостей взял эту почку себе. На другой же день лакей был сдан в солдаты».

Но эти примеры не есть случаи чего-то из ряда вон выходящего. Это была обычная, ежедневная помещичья рутина.

В 1880 году Александр Иванович Розанов, скрывшийся за псевдонимом «сельский священник», решил донести до молодого поколения сведения о старых, крепостных временах и опубликовал в редакции очерки помещичьего быта. В частности, он рассказывал о помещице Ч., которая на каждом шагу щипала, рвала и била дворовых баб и девок. Если удар оказывался столь силен, что текла кровь, то Ч. приходила в неистовство и валила крепостную на пол, без памяти рвала и мяла ей лицо.

Бывшая крепостная актриса Никулина-Косицкая рассказывала о своей барыне, которая не могла спокойно пройти мимо крепостной девочки или девушки, чтобы не ущипнуть ее или не вырвать клок волос.

В фонде канцелярии Пензенского губернатора хранится дело и о жестоком обращении с крестьянами помещика по фамилии Фёдоров, который в своей вотчине устроил нечто вроде комнаты пыток. Причем супруга Фёдорова не только не пыталась смягчить суровость мужа, но и сама участвовала в издевательствах над крепостными.

Излюбленным способом пыток этих дворян было заковывание крестьян в «железа», то есть в кандалы и шейную рогатку. При этом закованные должны были работать и в поле, и по дому, и выполнять те же нормы, что и не отягощенные кандалами крестьяне.

В июне 1857 года в Пензу пришел закованный в кандалы дворовый человек Фёдорова и стал жаловаться на помещика. Даже видавшие виды полицейские чиновники были поражены его изможденным видом. Ну а раны, которые образовались на теле от натирания кандалами, были настолько серьезны, что несчастного отправили в больницу. Вести о происшедшем распространились по всему городу, и скандал принял довольно большие размеры. Предводитель дворянства вынужден был заключить, что «Фёдоров крайне дурно обращается с дворовыми людьми».

В 1882 году священник Розанов с ужасом писал об этих страшных рогатках, натиравших жертвам шеи до крови: «Идешь по улице или в церковь, а тебя останавливает мужик или мальчик с рогаткой или колодкой, плачет, показывает, как натерла ему шею рогатка или ногу колодка, и просит заступничества. В чужое дело я никогда не вступался, но иногда пойдешь к управляющему посидеть вечерком и, в разговоре, слегка скажешь, как трудны эти рогатки и колодки, что они до мяса протирают кожу. Но он: «русский мужик – как бык. С ним можно обращаться только так. Натер шею, ногу – ну что ж? Натер бык ярмом шею – поболит да и заживет. Вы еще молоды, мужика не знаете, вот и жалеете».

– А мальчики? Им рогатки перетирают шеи!

– Будет умней. Слушайся хозяина с хозяйкой. Им хозяева вместо родных отца-матери.

Однажды один крестьянин остановил меня на улице, показал мне свою обтертую колодкой ногу и просил моего заступничества. Вечером я пошел к Ремлингену[21] и просил его смиловаться над несчастным. Ремлинген дал мне обещание освободить и, действительно, утром освободил, но пред этим за то, что он жаловался… задал ему горячую баню. С этих пор я перестал ходатайствовать».

Самое удивительное, что жестокими крепостниками могли быть даже просвещенные помещики – либералы и борцы за свободу народа. Примером может служить Григорий Павлович Галаган (1819–1888) – тайный советник, благотворитель, сооснователь Киевской русской публичной библиотеки.

Он категорически запретил своим крепостным девушкам выходить замуж за парней из деревень других помещиков или за лично свободных казаков, обосновывая это тем, что его молодые крепостные остаются без невест. Напрасно его уговаривали изменить свое решение, напрасно твердили о любви – Галаган остался неумолим.

«Признаюсь, – писал он в своем дневнике, – что я колебался с минуту, думая, что если и в самом деле тут любовь, она так редко случается между мужиками, неужели и тут уничтожить ее? Но… отвечал решительно: нет! Как легко проявить твердость воли, когда неограниченная власть. Но благородно ли – вот вопрос».

Вот еще выдержки из дневника Галагана: «Хотелось бы, чтобы обо мне говорили, чтобы меня боялись те, которые даже забыли, что они рабы – теперь они будут трепетать: какой признак ничтожества!»

«Когда-нибудь мне воздастся за это от Бога, от брата бедных, тут будет плач и скрежет зубов», – признавался он сам себе.

Но это понимание нисколько не заставляло его даже минимально уважать своих крепостных. Найдя в своем имении Прилуки какие-то беспорядки, виновными в которых он посчитал приказчика и писаря, он сначала велел писарю бить приказчика и щекам, а потом, когда тот зарыдал от боли и унижения, поручил ему отходить писаря хлыстом. Приказчик отказался – и ему дали 30 розог.

«Надобно напоминать этим людям для примера, – замечает Галаган в своем личном дневнике. – Но неужели нет других средств? Может быть и есть, но я довольно эгоист, чтобы потрудиться поискать их: высечь легче».

Этнограф и педагог Белецкий-Носенко считал