Виталий Головачев и Мария Петровых: неоплаканная боль - Анастасия Ивановна Головкина

поведения совершенно не вяжется с таким резким и рискованным шагом, как использование отъезда директора для устранения его «любимчика» при помощи политического доноса. Ведь целью Мягкова было не избавиться от Студнева любой ценой, а укрепить свое собственное положение. А его собственное положение от этого отнюдь не укрепилось. Горелов оставил Мягкова на заводе за старшего и первым призвал его к ответу за случившееся. Вряд ли можно считать простым совпадением тот факт, что через несколько месяцев после ареста Студнева Мягков подал заявление об уходе и устроился на Завод им. Сталина (ЗИС) с понижением в должности (начальником цеха). Выгода весьма сомнительная.

Но есть и еще одно обстоятельство, которое опровергает прямую причастность Мягкова к политическим преследованиям Студнева.

Центральный эпизод обвинения, после которого Аринский с Дененбергом пошли заявлять на Студнева в партком, произошел 30 июня. А уже 1-го июля появляется отрицательная характеристика на Студнева за подписью Мягкова. Кому могла понадобиться характеристика в столь сжатые сроки? Вопрос об увольнении Студнева тогда еще не ставился, обсуждать его поведение на собраниях можно было и без характеристики. Очевидно, что характеристика была составлена для компетентных органов. Потому что содержание доноса было таково, что из кабинета секретаря парткома он полетел прямиком в спецчасть. Вот только Мягкову не было ничего известно ни о встрече 30 июня, ни о том, какие она возымеет последствия.

В этот день, 30 июня, Мягков, следуя своей новой тактике, подписывает приказ по заводу № 147, с помощью которого пытается еще чуть-чуть подвинуть Студнева, передав часть функций его отдела начальнику лаборатории Гуляеву [7А]. Если бы Мягков знал, что уже завтра на Студнева будет состряпан политический донос, подписание приказа лишалось бы всякого смысла. Ругательную характеристику Мягков подписывает, но в этом проявляется не столько его враждебное отношение к Студневу, сколько существовавшие в те годы правила игры. Он поступает так, как поступило бы тогда большинство руководителей-коммунистов. Горелов попытался оспорить эту же самую характеристику. Последствия нам известны. На такое мало кто решался.

Выходит, среди недругов Студнева Мягков был далеко не главным? Кому же тогда понадобилось устранять Студнева таким негуманным способом?

Приглядимся к свидетелям. Их всего трое:

1. АРИНСКИЙ, начальник технического отдела;

2. ПОДДЬЯКОВ, начальник литейного цеха;

3. ДЕНЕНБЕРГ, начальник отдела капитального строительства (ОКС).

Наиболее активно против Студнева свидетельствует Аринский. Его показания занимают 7 страниц протокола с оборотом. Для сравнения: Дененберг — 4 стр., Поддьяков — 3 стр. Обращает на себя внимание также то, что по ряду эпизодов против Студнева свидетельствует только один Аринский. Но и эти разговоры «с глазу на глаз» суд посчитал «доказанными» эпизодами контрреволюционной агитации со стороны Студнева. По словам Аринского, антисоветские настроения Студнев начал проявлять задолго до отъезда Горелова в командировку. А на резонный вопрос суда, почему же он так долго молчал, Аринский заявил, что, продолжая разговоры со Студневым, он хотел дать ему возможность полностью выявить свою «политическую физиономию»:

«Мягкову я умышленно долгое время не говорил о разговорах Студнева, т. к. знал, что Мягков горячий человек и все испортит, и я бы больше ничего не узнал от Студнева. Поэтому я ему сказал только после последнего разговора с ним, т. е. со Студневым» [7:79об — 80].

«Я умышленно вел разговоры со Студневым до 30-го июня и никому не сообщал о ранее им сказанных антисоветских разговорах, т. к. знал, что он еще не все сказал, и я хотел, чтобы он все сказал мне» [7:86об — 87].

«Не желая приостановить дальнейшие разговоры в целях выявления лица Студнева, я ему сказал, что в НКВД я не пойду, но если узнаю, что что-нибудь подобное он говорит кому-либо, на кого эти разговоры могут иметь влияние, то я его возьму за шиворот. На это он ответил: „Я ведь знаю, что я имею дело с интеллигентным человеком, а не с первым попавшимся“. Я не считал нужным разубеждать его в том, что никто не узнает о разговоре, и беседы продолжались» [7:14об — 15].

Допустим, Студнев позволил себе какие-то сомнительные высказывания. Но откуда Аринский знал, что разговоры повторятся и что в последующих разговорах позиция Студнева более отчетливо проявится? Не сам ли он провоцировал Студнева на политические разговоры? Совершенно немотивированным представляется также, что на роль конфидента для своих антисоветских излияний Студнев выбрал именно Аринского. На службе они всё время цапались, а вне службы контактировали мало. Когда же Студнев успел разглядеть в Аринском того «интеллигентного человека», которому можно доверить самое сокровенное?

Как человек чуткий Студнев улавливал отрицательные волны, которые исходили от Аринского, но не мог понять, чего он добивается.

«Внешне Аринский вражды ко мне не проявлял, но я чувствовал и замечал, что он против меня что-то имеет» [7:38].

Насколько можно судить, на этом скрытом этапе Аринский создавал в глазах будущих свидетелей определенный образ Студнева. В обстановке громких публичных разоблачений «врагов» и нарастающей подозрительности не так уж сложно было запустить в среде сотрудников механизм взаимного внушения, коллективного заблуждения. По целому ряду эпизодов Студнев заявляет, что разговор на означенную тему действительно имел место, но свидетели исказили его слова до неузнаваемости. В качестве наиболее характерного примера приведем показания Поддьякова от 6/VIII — 36 г.:

«Студнев М. О. не один раз во время служебных разговоров еще в январе месяце 1936 г. и феврале задавал мне вопрос: „Почему важнейшие постановления правительства подписываются т. Сталиным?“ Или: „Какое отношение имеет т. Сталин к Совнаркому, если он подписывает вместе с тов. Молотовым важнейшие постановления?“ При этом он, Студнев, в дальнейшее толкование задаваемых им вопросов не входил, а просто довольно ехидно улыбался и очевидно пытался этими вопросами показать, что тов. Сталин является диктатором, хотя прямо этого и не высказывал» [7:20].

Здесь уже самого Поддьякова уместно спросить: а у него-то самого всё ли в порядке по контрреволюции? Почему из простого вопроса он делает столь далеко идущие выводы?

«Мои вопросы были вызваны тем, — объясняет Студнев свой интерес, — что я до сего дня не уяснил себе, в каких случаях и какие постановления подписываются секретарем ЦК ВКП(б) и пред. Совнаркома. Поддьяков исчерпывающего ответа на мои вопросы не дал. Задаваемые вопросы вытекали из моего искреннего желания получить разъяснение» [7:41об].

Студнев задал простой вопрос, в каких случаях и какие документы Сталин подписывает совместно с Молотовым, а Поддьякову уже слышится слово «диктатор», видится какое-то специфически антисоветское выражение лица собеседника.

Разговор 30 июня, ставший роковым, его участники тоже передают совершенно по-разному. Аринский с