Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд

что следует подвергнуть вас меньшему риску, дабы избежать большего»[90]. Гатти дал великолепное лаконичное описание вечных недостатков статистики как средства индивидуального убеждения: «На человечество всегда будет сильнее влиять опасность нынешняя, пусть и ничтожно малая, нежели опасность гораздо более великая, однако ж отдаленная, притом и до некоторой степени неверная, т. е. могущая и миновать»[91].

Французские дискуссии по поводу прививок рождали новые идеи, подчас находившие широкий отклик в обществе, а также бесчисленные книги, брошюры, памфлеты, стихотворения и письма и даже революционные открытия в эпидемиологическом моделировании. Но за пределами аристократических кругов было больше дискуссий, чем реальных экспериментов. Математические аргументы оказались решающими для английских врачей, но медицинскую элиту Франции такие доводы не убедили – не в последнюю очередь из-за того, что Франция обладала лишь скудными количественными данными о своем собственном населении. В 1763 г., после еще одной эпидемии оспы и заявлений, что ее причина – заражения из-за прививок, парижский парламент (так назывался главный суд страны) взялся за дело. Он запретил делать прививки в пределах своей юрисдикции – к немалому гневу философов – и попросил медицинский и теологический факультеты Сорбонны сформулировать мнение по поводу безопасности этой практики.

Медицинский факультет приступил к работе первым, попросив врачей со всей Европы присылать ему письма на сей счет, но мнения сотрудников в результате все равно разделились примерно поровну, так что факультет выдал два противоположных отчета и в конце концов рекомендовал «терпимость». Прививки в стране продолжали делать без официального одобрения, но общественное отношение к ним во Франции переменилось в лучшую сторону лишь в 1774 г., после того как от оспы умер Людовик XV. Нового короля Людовика XVI и двух его братьев поспешно привили: французская королевская фамилия стала последней семьей царствующих монархов в Европе, принявших эту процедуру. Задержка вовсе не уменьшила возможность покрасоваться: Мария Антуанетта, супруга Людовика XVI, демонстрировала невероятно высокую напудренную прическу, получившую шуточное название pouf à l'inoculation [ «прививочный пуф»]; в нее было вплетено змеевидное украшение, олицетворявшее мощь медицины. Итальянский экономист Фердинандо Галиани писал в 1777 г.: «Одна смерть, вызванная оспой, стоит больше, чем все ученые труды де ла Кондамина»[92].

Пока французы рассуждали о философском значении прививки, в Англии эта практика стремительно развивалась. К середине XVIII в. ее твердо поддержало медицинское сообщество страны и даже высшие церковные деятели. Оставались два сдерживающих фактора – общественное доверие и доступность процедуры. Бенджамин Пью, хирург, занимавшийся прививочной практикой в Челмсфорде (графство Эссекс), писал в The Gentleman's Magazine в 1753 г.: «Прививка – всеобщее благо; невзирая на то, что зависть обрушивает на нее столь могучие удары, она все же, к счастью для нашего королевства, с каждым днем распространяется все шире; в сих краях она весьма быстро охватывает и низшее сословие»[93]. Благодаря размыванию жестких границ, существовавших в медицинской сфере, доктора, хирурги и аптекари предлагали прививки, что расширяло диапазон цен и постепенно делало эту практику доступной для все большей части населения.

Среди таких хирургов оказался и Томас Димсдейл, позже писавший, что прививки составили «существенную долю» его работы, после того как он вернулся из армии и в 1746 г. женился во второй раз. Хотя унаследованное им состояние и приданое новой жены позволяли ему на несколько лет отойти от врачебной деятельности, вскоре у четы сильно разрослась семья, а с ней и заботы. Из десяти рожденных детей выжило семеро. Сюзанна, мать Томаса, оставила четкие указания: их следует воспитывать в квакерской вере. В своем завещании она писала:

Я не успокоюсь, пока не напомню тебе внимательнейшим образом следить, чтобы [твои дети] получали религиозное образование, ибо в этом, вне всякого сомнения, состоит твой долг; пекись также о том, чтобы холодность и безразличие не заняли места в твоей душе, пока ты будешь пытаться следовать требованиям той профессии, которой обучаешься; надеюсь, что ты проявишь подобную же заботу касательно своих чад[94].

Несмотря на расхождения с хартфордским ежемесячным собранием квакеров, которому он теперь был подотчетен по месту проживания, насчет его «неблагопристойной практики» и безоглядного решения жениться на «посторонней» семья по-прежнему считала Томаса прилежным квакером, который должен и сам продолжать жить по заветам своей веры, и передать ее следующему поколению. Мэри, его первую жену, похоронили на кладбище Друзей в близлежащем городке Бишопс-Стортфорд – это позволяет предположить, что после его «отрешения» произошло примирение. Процветающая профессиональная карьера Томаса также во многом опиралась на его связи в квакерской среде: он сохранял дружеские отношения с доктором Джоном Фозергиллом, почтенным врачом и видным квакером, жившим в то время в Блумсбери и имевшим в Аптоне (графство Эссекс) второй дом с роскошным садом, который, по словам натуралиста Джозефа Бэнкса, во всей Европе уступал лишь знаменитым лондонским садам Кью. К 1768 г. Томас и Фозергилл стали попечителями больницы Святого Фомы, где они обучались за четыре десятка лет до этого.

В 1761 г. Томас получил в Абердинском королевском колледже диплом доктора-медика – квалификацию, которую тогда можно было купить у университета, даже ни разу не посетив его (впрочем, за него поручились два лондонских врача). Теперь он официально стал врачом, его профессиональный ранг отныне соответствовал его улучшившемуся социальному положению, и он мог запрашивать у богатых пациентов соответствующие гонорары. Хотя ему запретили полноценное членство в Королевском колледже врачей (для такого членства вопреки растущему недовольству по-прежнему требовался диплом Оксфорда или Кембриджа – тем самым отсекались претенденты, не принадлежащие к англиканской церкви), его приняли в эту элитную корпорацию в качестве «экстраординарного лиценциата», что давало ему официальное разрешение заниматься медицинской практикой за пределами Лондона. Два года спустя небольшую больницу-изолятор, получившую название «Чумной дом» и финансируемую благотворителями по подписке, выстроили на земле, примыкавшей к обширному саду при Порт-Хилл-хаусе, новом доме семьи в деревне Бенджео, совсем рядом с Хартфордом. Здесь Томас наконец мог безопасно лечить больных оспой из близлежащих приходов, а также пациентов побогаче, которых прививал в своем домашнем врачебном кабинете.

Томас на тот момент больше 20 лет практиковал прививочный метод и за все это время потерял лишь одного пациента – ребенка, умершего от лихорадки, которая, как он полагал, даже не была связана с оспой. Впрочем, он признавал, что в некоторых других случаях симптомы больных вызывали у него «немалую тревогу». Он был искусным врачом, однако его прививочная методика в целом оставалась традиционной и соответствовала принципам, разработанным в Англии, когда эта практика впервые появилась в стране: пациента готовили к прививке с помощью специальной диеты и лекарств (в том числе слабительных и рвотных); нитки, пропитанные оспенным гноем, вводились в разрез дюймовой длины; восстановление привитого пациента шло под наблюдением специалистов в «горячей» среде. Однако примерно в то же время, когда открылся «Чумной дом», до Томаса начали доходить вести о новой, гораздо более простой прививочной методике, перевернувшей все устоявшиеся теории. Методику разработал прививатель без всякой формальной медицинской квалификации – Дэниэл Саттон, работавший в Эссексе неподалеку от городка Тейдон-Гарнон, где некогда родился сам Томас. Саттон лечил тысячи пациентов (судя по всему, с огромным успехом) и зарабатывал больше премьер-министра.

Саттоновский метод произвел настоящую революцию в медицине – он навсегда повысил безопасность и доступность прививок. Несколько десятков лет различные врачи применяли вариации одной и той же дорогостоящей и несовершенной техники, но Саттон сумел отыскать ключ, который открыл эту практику для масс. Воспользовавшись своей пиратской деловой хваткой, изобретатель нового метода пустился сколачивать состояние.

Тайна Саттона дразнила и интриговала его соперников, которые не гнушались никакими средствами (и честными, и не очень), чтобы выведать подробности, но в итоге поразились простоте метода. Среди самых любопытных был Томас, со своей всегдашней скрупулезностью подвергший новую методику своим собственным «неоднократным испытаниям», дабы «привести сию практику еще на один шаг ближе к совершенству». А потом, в 1767 г., он совершил поступок, которого избегал его предприимчивый коллега, – он опубликовал свои находки. Томас писал: даже если метод не сумеет полностью «искоренить» оспу, он, по крайней мере,