Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

сырой земли

До ходячего облака,

Не проходили б люди добрые,

Не пробегали бы кони быстрые…

Так в песне поется… Но не могла я умолить. Сколько я ни плакала мне не верили. Никакой не засекли засеки, а еще разгородили. И показалось мне, что будто шутя эту свадьбу делают, как игру играют. Думалось мне: поиграют-поиграют да и бросят. Было мне в ту пору еще шестнадцать лет. Жениха я не видала. Вот, думаю, как увижу да не понравится — и вся свадьба ничем кончится.

Отпили девушки чай — играть начали. Попляшут под гармошку да попоют. А песни все попадались такие, будто только для меня и сложены. Моему сердцу от них больно было.

Не на улице дождь поливает

В Голубкове у нас девок убывает,

Что молодушек у нас прибывает.

Уж я батюшку просила,

Уж я свету родному говорила:

— Не отдай меня, батюшка, замуж,

Ты не зарься на высокие хоромы:

Не с хоромами жить — с человеком.

После игры начался родительский обед. Столы составили. Пришли девушки и вся моя родня, уселись, стали пить да есть, угощаться.

Родительский обед не успели отвести, а уж надо готовиться к женихову столу. Старую посуду убирают, моют, снова уставляют, чтобы столы не голые стояли. Вскоре заслышались колокольцы — «женихи» приехали. Опять у меня помутилось в глазах, полились горючи слезы. Опять заплакала, запричитала.

Уж дважды приходил сват.

— У нас был товар закуплен. Как бы нам дорядиться да договориться, да к рукам прибрать?

Дважды его отсылали обратно:

— Не пора еще, Егор Иванович, не время. Пока товар наш, так и дело наше.

На третий раз Егор пристал и попросил:

— Хочу я свою должность дружкам передать. Они помоложе и на ногу полегче. Им — в науку, а мне — в замену.

Мать с родней согласились. Вот Егор привел дружек и передал матери:

— Вот вам легкая замена, скорая посылка. Встречайте да принимайте, как меня встречали да принимали.

И дружки раза два сходили к нам.

— Нельзя ли нам с князем поездом прийти? Наш молодой князь Федор Михайлович соскучился по молодой княгине Маремьяне Романовне.

Согласилась родня:

— Просим милости с князем молодым, со всеми любящими, с гостями да с гостьями.

Пришли женихи. Меня пытались закрывать платком, чтобы я узнала, какой характер будет у моего мужа. Если он сердито платок стащит, то, значит, будет драчливый да взыскательный.

Только я не согласилась. Говорю:

— Не видала я его, так хочу хоть в дверях посмотреть: человек или собака — какой он есть.

Так и не закрыли меня. Я во дверь большие глаза направила. Тысяцким у жениха был брат его Виктор, того я узнала. И знаю еще, что за тысяцким жених должен пойти. Тут его в первый раз я увидела. Сразу он мне не понравился: какой-то темный да грубый, лицо злое. Да к тому же вместо меня он начал сватью целовать, ошибся. Сватьей была моя невестка, брата Константина жена, немного меня постарше. Все закричали:

— Не та, не та ведь невеста!

Тогда уж он подошел ко мне. А бабы все заметили, судачат:

— Не будет житья.

Я и так не бела, да еще почернела, черней закопченного потолка стала. Во весь вечер ни на кого не гляжу и никого не вижу. Все пьют да едят, а я ни к чему не притронулась. Жених за все время мне слова не сказал. «Горько» закричат, сластить целованием надо, а я застыла, и целует жених ровно не губы, а доску.

Бабы шепчут:

— Чего ты такая-то, сиди ты посветлей да повеселей.

— Над чем буду светлеть-то? — говорю.

Сижу да и думаю: «Не поеду под венец, развалю дело».

Ночь отсидели, гости ушли, а я сразу начала реветь. До того доревелась, что сама себя не стала знать. И на улицу выводили меня, и водой отливали.

— Схлынуть ей, — говорят, — надо. Много ревела, так отойти не может.

А я ничего уже не слышу, обмерла. Прибежал брат Константин, схватил в охапку, уложил на кровать и выговаривает матери да брату:

— Заели, — говорит, — человека. Я побегу, откажу.

Побранились они, а той порой уж дружки подходят, про невесту спрашивают:

— Жива ли, здорова ли наша княгиня, спрашивает князь молодой.

— Какое жива! — огрызнулся Константин. — Уж гроб начинаем делать.

Брат Алексей и перо мне в нос пихал и нашатырный спирт совал, готов его в рот налить, чтобы только в чувство меня привести. Очнулась я — кровь носом пошла. Потом начало меня трясти. Женихова родня, свадебщики уже думали, что все дело распалось.

Когда в сознанье пришла да смогла сидеть — надо бы мне последний раз красоту сдавать, косу расплетать. А мать видит, что нельзя мне больше плакать. Шепнула, чтобы запрягли да подъезжали за невестой.

Я и сейчас понять не могу, что со мной было в то время: вся ослабла я и слова против не сказала. Меня одевают, и уже малицу надели, а я стою как пень какой. Бабы да девки там дожидают, думают — выйду, буду красоту сдавать да косу расплетать.

Вдруг и жених подъехал к крыльцу. Выводят меня из горницы прямо в малице. Бабы ворчат:

— Ждали, ждали, а она и красоту сдавать не будет. Коса-то у ней хоть расплетена ли?

Спохватились только тогда. Мать не то брат Алексей на ходу расплели мне косу, да и то не всю, сунули под малицу — да и за стол, благословлять. Поставили рядом с женихом, угостили его с дружками пивом да водкой, благословили и в сани повели. Невесте надо за собой скатерть тянуть: по примете, девок замуж волочить. Какое тут! Сама-то я не хочу замуж идти, а не то что девок за собой тащить.

Посадили в сани и поехали к венцу. Приехали в Пустозерск поздно вечером. В церковь завели, в сторожке платье подвенчальное надели. Тут у меня больше надежды не стало.

Поп Николай прослышал, что меня насильно отдают, дважды приходил в сторожку, спрашивал:

— Невеста, я слышал, что тебя насильно отдают. Если так, то я венчать не буду.

А мне какой-то дьявол шепнул в ухо: «Куда я теперь денусь? Ведь меня за двадцать верст увезли, как я пешком-то? Ведь все равно догонят».

Я и ответила попу, как комар, чуть слышно:

— Нет.

Начался венец. Людей я никого не видела. Только дьячка Маркела приметила, да и то одну голову с длинными волосами.