Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

Под венцом стою — вся дрожу, и мерещится мне, что скоро я упаду. Вот и падаю, падаю, а сама все еще на ногах стою. Венец все равно как давит к земле. Где-то далеко, слышу, поют, а мне мерещится, что кто-то плачет, кто-то поет одну и ту же песню:

Вытри слезы, взвеселися, девка, с нами,

От печали забавляйся ты играми.

А мне самой хотелось подтянуть, закричать изо всей силы:

Будьте вы жалостливы, люди,

Вырвите сердце из гру́ди.

Был у нас в то время такой обычай: когда поп спрашивает жениха: «Не обещался ли другую взять?», в это время могла подойти любая девушка, которой он обещался, встать в «подножки» жениху с невестой, на коврик. И тогда, по обычаю, поп невесту отправлял домой, а жениха венчал с той, которой он обещался.

Но ко мне не пришла замена. Обвенчали, а я подумала: «Видно, бог судил».

В дом мужа привезли меня уже к ночи. Приехали, да и за стол. Подоспела к тому времени и мать. Глянула на меня и едва своей признала.

— Ровно тебя обменили, — говорила она. — Сама на себя непохожа.

С дороги да с перепою первый день свадьбы у жениха, «приводный стол», редко бывает веселым. А тут и вовсе пир был не пир, а гостьба — не гостьба, вроде как у покойника сидели. Молодые невеселые, так и гостям какое веселье. Гости понимали, что мне стыдно да тошно: какой я человек-то была — ребенок, шестнадцати лет. И ни рюмку выпить, ни светлей смотреть не неволили.

Вечером молодой и допьяна напился. А пьяный-то он характерный, дикий был.

Брат его знает это и уговаривает:

— Держись, Федор, не пей, добра не будет.

В первую же ночь он свой характер и выказал. За мое упрямство дважды пряжкой одернул и драться лез, ноги вязал. Та ночь вся в слезах прошла, только никто не видел да не слышал, будто и все ладно. Утром родителям надо, чтобы молодые веселые шли умываться, а я слезами умываюсь. Муж уговаривает:

— Пойдешь такая темная, сама на себя бесчестье накличешь.

Пошли умываться, переоделись. Я мужу рубаху с поясом подарила. А потом пошла я мужнюю родню чаем поить. Это называется «молодкин чай».

12

Три дня шла свадьба. Стали все разъезжаться, а мне надо остаться одной, горе мыкать. Уехали — стала я думать, как мне держать себя, чтобы люди не сказали, что у молодки не светла взгляда, ни ласкова разговора. Вот днем-то я немножко держусь: где пошучу, где с людьми поговорю, где и мужу слово скажу. Деверь посмеивается:

— У нас молодка-то стала разживаться.

А ночь придет, на меня и болезнь найдет: завздыхаю и спать не могу, сама не своя делаюсь.

Два года так и прожили. Муж выпивал и в карты играл, с первого дня драться начал. Как-то пришел вовсе пьяный да стал меня за вином посылать. Лавка закрыта была. Обошла я трех соседей, добыла ему вино. Выпил еще, начал капризничать:

— Днем ты хороша, а ночью худа. Ты упряма, а сегодня я над тобой поупрямлюсь. Зови меня спать ложиться, а то не лягу.

Неохота мне лишних побоев принимать, стала кланяться в ноги, как велел:

— Федор Михайлович, пойдем спать. Был день, стала ночь. Сами ляжем спать, и людям надо покой давать.

А он куражится да ломается. Накланялась я, навеличалась, а легли — он меня с койки кулаками столкнул. Раза три я так падала. А потом деверь, у которого мы жили, пожалел меня:

— Ты, молодка, плюнь на него. Зайди на печь да и спи.

Я и ушла, на печь легла. С тех пор я умней стала.

Звала да звала мать — поехали к матери в гости. Девки собрались, играть стали. Меня зовут. Ребята приглашают. Сперва я не иду, а спрашивать мужа неохота. А он захмелел. Брат Алеша зовет, мужа просит, чтобы отпустил.

— У ней, — отвечает, — свой язык есть.

Прошло сколько ли времени, муж прямо за столом уснул. Тогда я и пошла поиграть.

А тут сидел Егор Иванович, который меня высватал. Вот ему и не понравилось, что я без спроса от мужа плясать пошла. Ворчит:

— У нас прежде молодки так не делали. И родители не должны потакать.

— По полу прошлась, так чего будет? — говорит мать.

А той порой муж и проснулся. Сват Егор и напевает племяннику:

— Федька, воли не давай женке. Наша бы пора была, так она бы шелкова была.

А сам кулак о кулак хлопает. А тому, пьяному, много не надо. Соскочил, подбежал ко мне и кулаком ударил. Вина-то ведь была не маленькая — по полу прошла. А потом схватил меня за волосы, таскать начал. Тут брат Константин не вытерпел, оторвал его от меня.

— Если хошь добра — садись, а не то свяжу.

Вот они оба и заскандалили. Ушел муж к дяде, лошадь запряг, да меня и оставил, уехал в Пустозерск. На другой день брат отвез меня туда же. Муж сидит трезвый. С братом говорит, а со мной не говорит. Брат с лавки встал, пошел к лошади да и уехал. Я осталась с ним одна. Деверь с невесткой уехали на озеро рыбу ловить. Двое-надвое с мужем — хоть задуши меня, так заступиться некому.

Взял муж веревку, свернул ее вдвое и начал меня терзать. Петлей хватит кругом руки — сразу кровяная веревка на коже появится, запечется тут, как печать приложил. Хотела вон я убежать. Выскочила из кухни, а он опередил, поймал, двери все заложил и снова за бой взялся. Я уж по-всякому просила, чтоб не бил: и в ноги кланялась, и на шею вешалась — ничего не помогало. Отцепит от шеи да еще о пол так грянет, что кости трещат. Пока лежу, он остолбенеет, отступится немножко, а потом — вставать стану — он снова начнет. Помешкает да опять бить.

Последний раз ударил о пол, я еле доползла до кровати. Упала лицом вниз и думаю: «Ну, если еще будет бить, так пусть хоть на кровати грешна душа выйдет».

И сказала ему:

— Коли руки еще вздымаются — бей, а я за собой никакой вины не знаю.

Бить больше он не стал, а только сказал:

— Если ты это в люди вынесешь, скажешь кому, что я тебя бил, — другой раз в живых не оставлю.

Отступился. А это ему дядя Егор хорошего посоветовал. Он и