Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

тихая, поехали.

Пришла я за своим ящиком, откуда ни возьмись — муж. Додумался мне покоряться да извиняться. По-настоящему стал упрашивать. И целует, и говорит ласково, вину признает и прощения просит. Расплакалась я и осталась.

Вскоре мы с мужем на низ пошли, рыбу добывать. Ветер с моря потянул. Печора разыгралась. Подыскали мы становье на речке Мясничихе, остановились. Бегаем по берегу, чтобы разогреться. Разбежались мы с мужем друг другу навстречу, он слабей оказался, ноги подвернулись, он упал, и я на него. И надо мне было в шутку крикнуть:

— Куча горит, прибавку просит!

Люди засмеялись:

— Ох, Федор, тебя женка-то оборола!

Это ему за великую досаду показалось. Сдернул он ремень и начал меня пряжками хлестать. Не вытерпела я, побежала. Вскочила в лодку, по лодке на корму, с кормы на другой берег перемахнула. Часа два я там проходила. Назад не перепрыгнуть, муж не перевозит, а добры люди не в свое дело не мешаются. Все это надо было вместо меду проглатывать.

Все-таки на ловле мы с мужем будто и неплохо жили. Бечевой идем — я и за себя и за мужа лодку тащу: от него ждать подмены не приходилось. Он еще смеется:

— Пусть у нее подбородок-то опадет.

И верно, здоровенная была я в то время. От работы не плакала, работа плакала от меня. А все же лямка и другим-то бабам плечи растирала, хоть они попеременно с мужьями шли.

Всех обид моих не перечесть. Бывало работаешь, работаешь, а он и есть не дает. Хлеб гниет, плесневеет, в воду бросит или домой везет, а мне не даст. Сам чай пьет, а мне воду. Да еще из лодки дразнит:

— Маремьяна Романовна, чайку не хочешь?

Почти всю дорогу домой с низов мы тянули лодку вдвоем с Александром Дрыгаловым, из деревни Устье. У него жена Иринья на путине родила и ехала в лодке.

Дошагали мы до Тельвиски. Там чердынские купцы стоят. Сдал муж-кормилец нашу рыбу, а, вижу, у чердынцев мне ничего не покупает, никаких продуктов. «Ну, — думаю, — денег оставит».

Смотрю, он обратно в Юшино собирается семгу плавать, а денег не дает, молчит. И я молчу. Нет — и не надо. Не прошу. Надеюсь, что с голоду не пропаду, себя прокормлю. Спровадила, слова не сказала. Гордость помешала за свою работу Христа ради просить.

Муж мой родом был из Никитцы. А новоселам земли для сенокоса на жену не отводят. Лошадь зимой кормить надо, вот я все лето, пока мужа не было, день кому-нибудь из соседей кошу, а на другой день за это и отведут мне кусок сенокоса.

Заготовила я сена, дров в лесу нарубила, муж приехал. Хорошо я его встретила, и сначала у нас все было спокойно.

Подвели меня зубы. Так заболели — ни есть, ни спать не могу. А муж зовет на озеро ловить. Сказала, что зубы болят, так он меня веревкой:

— Вот тебе лекарство.

Потом смилостивился:

— Завтра поезжай в Оксино к фельдшеру.

Съездила я в один день туда и обратно. Торопилась, чтобы пораньше домой попасть. А он уже ждет.

Вижу, сидит один, на меня не глядит. Малицу я сняла, а жакетку помешкала: сквозь жакетку все не так больно попадет. Смотрю, веревку с гвоздя снял. Не успела в двери войти, схватил он меня. Я уцепилась за веревку, не даю бить. Долго мы возились, все думаю — не придет ли кто-нибудь, не защитит ли. Толкнул он меня, я запнулась о порог и упала. Навалился он на меня и давай коленками в бок пинать. Вдруг внутри у меня словно все перевернулось, стало тошно-тошно. Застонала я, веревку выпустила.

— Ой, — кричу, — голова кругом пошла!

А муж тут же грозится:

— Вот ударю по голове — и голова с плеч.

На мой крик прибежали люди.

— Воды! — кричу.

Мне дали воды, полили голову. А муж еще нахлестал веревкой и приговаривает:

— Вот тебе вода.

Тут я совсем омертвела. Старуха Матрена пришла, видит, что быть выкидышу. Увела меня к себе, не оставила. Я двое суток на постели вертелась, мучилась. Матрена с Хионьей хлопотали вокруг меня — ничем пособить не могут. Стали посылать мужа за акушеркой. А у него ответ короток:

— Я не буду с ней возиться.

Послала Хионья какого-то парня на своей лошади в Тельвиску. А не знала она, что акушерка тут же в Пустозерске в тот день у богачей Кожевиных ребенка принимала. Той порой и получился у меня выкидыш. Ребенок был на четвертом месяце. Весь изуродован, весь растискан, а все же вид человеческий уже был.

Дня через четыре мать приехала. Поп Николай присоветовал матери увезти меня. Мать согласилась. Собираемся мы, а муж сидит, молчит. Вынесли постель, одеяло, подушку. Пошла я к саням, простилась с мужем:

— Ну, прости. Может, я помру.

Он руку дал, а молчит.

Увезла меня мать. Недели две в банях мыли да лечили. Потом на ноги встала, стала работать.

Прослышал муж, что я выправилась, стал домой звать. Один раз хотел силой увезти. Я ухитрилась спрятаться у соседей на чердаке.

Второй раз приехал, добром зовет.

— Не еду, — говорю ему. — Зачем я поеду — бока ломать? И так им досталось.

Мать уговаривает:

— Пускай еще поживет, окрепнет, тогда и поедет.

А я думаю: «Зря, родимая, сулишь».

Когда муж уехал, я мать и спрашиваю:

— Ты, мама, вправду или нарочно?

Мать как ножом отрезала:

— Этим не играют.

С тех пор мать все меня уговаривала вернуться к мужу.

Накануне рождества опять нежеланный гостенек приехал. Остановился он у своего дяди Егора, а от него и к нам пришел. Мать чин по чину чаем его напоила. А я не выхожу.

Собралась вся моя и мужняя родня, дотолковались, что я вернуться должна. Пришла ко мне мать, говорит:

— Собирайся.

Вышла я в избу, зашла в передний угол за стол, села, на стол голову приклонила.

— Отсеки мне, — говорю, — маменька, буйную голову на колодке топором, режь меня — не поеду.

Вся родня, кроме Константина, приступила ко мне. Муж раз десять в ноги поклонился. А я как камень лежу. Брат мне голову от стола оторвать не может. Я как онемела. Весь день пробились, ответа не получили. Я одного боялась: буду говорить — обмякну, покорюсь. Ну и креплюсь, молчу.

Но вот все отступились. Муж вышел. Слышу, с матерью в сенях толкует. Потом он ушел вместе с дядей. Не знаю, о чем муж говорил с моей матерью, а только она после