Богоматерь Нильская - Схоластик Мукасонга

будут напоминать ему о его предательстве. Ему придется без конца пичкать их жареной бараниной и тоннами фасоли, отпаивать банановым пивом и «Примусом» – такую цену ему придется заплатить, чтобы перестать быть тутси и снова стать хуту. От такого же недоверия страдала и Модеста. Она была вынуждена все время доказывать остальным, что она – настоящая хуту, особенно Глориозе, само имя которой, Ньирамасука – Дочь сохи, звучало как лозунг. Модесте просто необходимо было стать лучшей подругой Глориозы.

Но несмотря на все это, она сама не знала почему, что-то неодолимо толкало ее к Вирджинии, заставляя делиться с ней своими секретами, настоящими, теми, которые она не могла открыть другим. В конце концов она рассказала ей о своих кошмарах, о кровотечениях, преследовавших ее во сне. Вирджиния сначала ничего не сказала. Она не знала, что говорить. О таких вещах в Руанде никогда не говорят. Но ее тронуло доверие, оказанное ей Модестой. Только вот можно ли ей действительно считать ее подругой? Сегодня они дружат. А завтра? Она тоже заговорила о месячных. Страшновато было обсуждать то, говорить о чем не полагалось ни под каким видом, но поток запретных слов давал чувство облегчения. Да, в эти минуты Модеста действительно была ей подругой.

– Ты же прекрасно знаешь, что об этом не говорят. Девочка не понимает, что с ней происходит. Ей кажется, что ее сглазили. Не знаю, как было до европейцев, но миссионеры ничего в этом не изменили. Наши матери молчат, это – табу, как сказали бы учителя. Как и раньше, все объяснить, успокоить тебя должна либо старшая сестра, либо подруга. На нашем холме было так, в городе, может быть, все по-другому. Моей лучшей подругой была Специоза. Она провалилась на государственном экзамене и осталась в деревне. В начальной школе мы всегда были вместе. Играли, веселились, как сумасшедшие, как мальчишки. Ну и, конечно, помогали в поле матерям, носили на спине братишек, были им как мамы. Но больше всего нам нравилось ходить на озеро стирать белье. Озеро не такое большое, как то, что бывает видно отсюда. Нет, просто маленькое озерцо у подножия холма.

На летних каникулах во время сухого сезона мы – все девочки с холма, и маленькие, и большие – ходим туда стирать. Только две-три интеллектуалки не желают идти с нами: то у них собрание со студентами, то им надо на хор в миссию. Нам до них дела нет, подумаешь! Берега озера все заросли тростником и папирусом, кроме того места, где берут воду и стирают белье. Тут надо не забывать про осторожность: если валяющийся на песке ствол упавшего дерева вдруг зашевелится, значит, это крокодил. Весь день мы стираем, отбиваем белье, потом расстилаем его на траве – зеленой даже в сухой сезон. Потом мы раздеваемся и прыгаем в воду, обливаемся, трем друг другу спину, это совсем не так, как в лицейском душе, душ в лицее – такая скука. Затем мы сохнем в папирусах. Прячемся совсем голые в зарослях и поджидаем прохожих. Потешаемся над ними…

Однажды – это было на летних каникулах, я тогда только пошла в шестой класс – я, как обычно, утром зашла за Специозой. Но она меня не ждала у изгороди. Тут я увидела ее мать, она бежала ко мне, воздевая руки к небу. Она сказала: «Не входи. Специозу нельзя видеть. Сейчас никто не должен ее видеть». Я не поняла. Что это за заразная болезнь напала на Специозу? Я не унималась, все говорила: «Специоза – моя подруга. Почему я не могу ее повидать?» В конце концов она уступила, сказав, что в любом случае со мной скоро произойдет то же, что и со Специозой. Я вошла в дом. Специоза сидела на постели, покрытой дополнительным слоем свежей соломы. Увидев меня, она заплакала. Потом привстала. Солома под ней была вся в крови. «Видишь, – сказала она, – это моя кровь. Так вот и становятся женщиной. Каждый месяц мне придется сидеть взаперти. Мама говорит, что так у всех женщин. Она убирает солому, когда я ее испачкаю, и сжигает тайком ночью. А золу закапывает глубоко в землю. Она боится, что придет какой-нибудь колдун, украдет эту золу и использует ее для своего колдовства, и тогда наши поля высохнут, а у меня с сестрами никогда не будет детей, потому что наша первая кровь может навредить всей семье. Теперь нельзя будет веселиться как раньше. Я теперь женщина, должна носить покрывало. Какая же я несчастная!» Больше мы никогда не играли вместе.

У меня тоже, как и у тебя, первые месячные начались в школе. А до того, еще дома, я никак не могла понять, чего это мама все поглядывает на мою грудь. Ты же знаешь, в деревне мы носим только небольшой кусок ткани вместо юбки. Другой одежды у девочек нет. Мы как мальчики. Играем вместе. А когда мне исполнилось десять лет, мать и соседки стали ко мне присматриваться. Смотрели на грудь, особенно когда я танцевала. И как только мать заметила, что бугорки на ней стали расти, она велела мне их прикрывать. И никому не показывать, даже отцу. Она дала мне старую рубашку одного из братьев и показала, как я должна сидеть. А главное – опускать глаза, когда ко мне кто-то обратится. «Только бесстыжие девки из Кигали смотрят мужчинам прямо в лицо», – твердила она. С тобой, наверно, так же было. Но теперь мы должны радоваться каждый месяц при виде нашей крови. Это значит, что мы женщины, настоящие женщины, и у нас будут дети. Ты же знаешь: чтобы быть женщиной, надо иметь детей. Когда тебя выдают замуж, именно этого от тебя и ждут. Для мужа, для его семьи ты ничто, если у тебя не будет детей. Ты просто обязана иметь детей, особенно мальчиков. Только когда у тебя есть сыновья, ты считаешься настоящей женщиной, матерью, и тебя уважают.

– Конечно, я хочу, чтобы у меня были дети, как у всех. Но я хочу, чтобы мои дети не были ни хуту, ни тутси. И даже не наполовину тутси или наполовину хуту. Я хочу, чтобы это были мои дети, и все. Иногда я думаю, что было бы лучше, если бы у меня вовсе не было детей. Что лучше мне стать монахиней, как сестра Лидвина. Мне кажется, что сестры в своих длинных рясах и покрывалах – уже не женщины, как мы. Ты заметила, что у них совсем нет груди? Думаю,