Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

Сначала доктор упорно отказывался говорить.

— Нет, не могу. Эди рассердится, если я тебе скажу что-нибудь.

— Он не узнает, господин Молнар. Клянусь вам! Ведь речь идет о маме! Разве я не вправе знать. Вы говорили мне, что мы, женщины, должны иметь одинаковые права с мужчинами. Или вы с тех пор отказались от своих убеждений?

Молнар хихикнул.

— Ты меня шантажируешь… Я всегда говорил, что незавоеванные права мстят за себя. Хорошо, Клара. Но смотри, чтобы твой отец ничего не узнал.

— Он никогда не узнает! Клянусь!..

Доктор провел ее в кабинет барона и сдвинул стекло. В углу, под вечным календарем, был приколот кнопкой банкнот в пятьсот леев.

— Видишь этот банкнот?

— Да, господин Молнар.

— Ну так вот. А теперь положим стекло на место.

В этот момент вошел Вольман. Он нахмурился, потом, как будто ничего не заметив, хлопнул Молнара по спине.

— Эх, старина… Я вижу, вы все такой же социалист… Воспитываете молодежь, вернее, боретесь за эмансипацию женщин… — Затем он резко повернулся к Кларе: — Не оставишь ли ты нас на некоторое время одних?..

Только через две недели Клара снова увидела доктора.

— Может быть, вы продолжите свой рассказ, господин Молнар?., Что же это за банкнот?

— Не могу ничего сказать тебе, моя девочка… Эди взял с меня слово…

— Но он никогда не узнает…

— Невозможно. Мое слово — слово чести…

Единственное, что узнала Клара, это то, что ее мать покончила с собой в каком-то городишке во Франции в тот самый день, когда должна была вернуться в Румынию. Вероятно, и ей в этой стране не нравилось. Много раз Клара спрашивала себя, почему Эди не продаст фабрику и не переедет в какую-нибудь из стран Запада, ведь там у него тоже были предприятия, и даже более крупные, чем здесь. Но и на этот вопрос она не смогла получить ответа. Вольман избегал разговаривать с ней об этом, и Клара знала, что настаивать бесполезно.

Прислушавшись, она разобрала несколько фраз, долетевших к ней из соседней комнаты:

— Как вы сказали его зовут, господин барон?

— Албу. Якоб Албу.

«Почему это они говорят об Албу?» Ей показалось странным, что Эди беседует с комендантом города о ее школьном товарище. Она встала с постели, подошла к двери и услышала легкий шелест бумаги. Нагнулась к замочной скважине и увидела коменданта города, перелистывающего какие-то бумаги с печатями. Ее рассмешило нахмуренное лицо офицера: она никогда не думала, что комендант города может быть таким забавным. Несколько рыжих волосков (терпеливый человек вполне мог бы их сосчитать), зачесанных с затылка на лоб, прикрывали блестящую лысину. Она посмотрела на Эди. В этот момент она гордилась им: высокий, широкоплечий, он казался атлетом возле этой обезьяны-коменданта. А какое достоинство, какая изысканность в каждом жесте!..

— Вы сказали Албу? — переспросил комендант и провел пальцем по лежавшему перед ним списку. — Да, есть такой… Якоб Албу… Завтра в семь часов его расстреляют.

Клара вздрогнула: «Расстреляют? Албу умрет? По какому праву они принимают решение о смерти человека, которого здесь даже нет?» Она пыталась представить себе лицо Албу, но это ей никак не удавалось, она лишь смутно его припоминала. Потом неожиданно перед ней возник его образ таким, каким она видела Албу в последний раз, когда тот пожимал руку Эди. Где она его видела? Да, на ступеньках вагона второго класса скорого поезда. Он уезжал в Бельгию учиться. Теперь она точно вспомнила. Эди послал его учиться за границу, чтобы сделать из него человека.

— О нем и идет речь, — снова послышался голос Вольмана.

— Будет очень трудно сделать это, господин барон. Его поймали с мятежниками, которые стреляли в солдат вермахта. Будет очень трудно…

— Если бы не было трудно, я не обратился бы к вам.

— Понимаю, — улыбнулся комендант. — Но вы знаете, что…

— Знаю. Речь идет о простом распоряжении… Албу наш человек… Я послал его к ним. Не мог же я оставаться в неведении… Я не знал, что вы вернетесь…

Комендант города выпятил грудь и принял важную, торжественную позу.

— Господин барон!..

— Я хочу сказать, я не знал, что вы вернетесь так скоро.

Клара выпрямилась и потянулась. Ее охватило удивительно приятное и радостное чувство. Ее отец, Эди, спасает жизнь человека! Как хорошо, что он такой могущественный. Ей захотелось войти к нему, обнять… В конце концов, почему бы и не войти?.. Инстинктивно она бросает взгляд в зеркало, поправляет прическу и легонько стучится в дверь. Потом, не ожидая ответа, входит и, глядя на коменданта города, притворяется удивленной:

— Я помешала тебе, папа?

У нее такое невинное выражение лица, что на нее нельзя сердиться.

Комендант города щелкает каблуками, а Вольман делает шаг ей навстречу:

— Нет, Клара, ты мне не помешала… впрочем, мы уже кончили… — Он оборачивается к офицеру: — Я просил бы вас только сделать это осторожно, чтобы никто из заключенных не узнал. Иначе его жизнь снова окажется в опасности. Вы понимаете?..

— Понимаю, понимаю, — ответил комендант города. При девушке, да еще такой красивой, разве можно чего-то не понять? Он показал на телефон: — Разрешите?

— Пожалуйста, пожалуйста. — Вольман придвинул к нему телефон. — Сделайте одолжение.

Офицер набирает номер. Ожидая, пока на другом конце провода подчиненный, которого он вызвал, подойдет к телефону, полковник фон Хюбс потирает ладонью лысину. Клара едва сдерживает смех. Прядь волос падает со лба коменданта на правое ухо. Он становится похож на провинциального бакалейщика с карандашом за ухом.

— Алло, Вернер… Да… Семнадцатую камеру не расстреливать… Да, да, я знаю, о ком идет речь… Знаю… Не расстреливать. — Он бросает взгляд на Клару, и ему кажется, что она любуется им. Он покашливает в ладонь, потом отчетливо добавляет в трубку: — Под мою ответственность…

8

Перед каждой дверью караульный поднимает фонарь, освещая номер камеры. У камеры № 17 он останавливается, вынимает из кармана мел и чертит на стене крест. Наблюдавший в глазок Албу прижался к двери. Выждав, пока часовой удалится, он поворачивается к Хорвату:

— С тех пор как вас перевели сюда, я боюсь. Солдат поставил на стене какой-то крест. Что бы это могло значить?..

Хорват не отвечает ему. Забравшись на деревянную скамейку, он смотрит в окошко.

— Здесь чудесно. Вы даже не представляете, какой прекрасный вид открывается перед вами. Видно ветку каштана, а вдали верхушки ив на берегу Муреша. Когда я увижу коменданта, я попрошу его продержать меня здесь всю жизнь.

— Что означает этот крест? — повторяет свой вопрос Албу.

— Вероятно, нас пригласят на гарнизонный бал-маскарад, — с горечью говорит Василикэ Балш.

Хорват продолжает свои наблюдения.

— Если бы каштан был посажен хоть на полметра ближе, он был бы виден весь. — Хорват так занят каштаном, что ничего не замечает и не слышит.

Заметив досаду на лицах Албу, Балша и Бэрбуца, Герасим улыбается. «Какой чудесный человек Хорват! Ни на минуту не дает им уйти в свои мысли. Болтает о всяких пустяках и все время отвлекает внимание». Как жаль, что он не понял его раньше, еще в той камере! Впрочем, здесь, среди товарищей, Герасим лучше изучил его. Хорват действительно говорил о пустяках, однако всегда был настороже, натянут, как струна. Он вздрагивал при каждом подозрительном шуме. Герасим был убежден, что он страдает больше всех остальных вместе взятых, но умеет сохранять спокойствие. Вот и сегодня к вечеру, когда они исчерпали все темы, в камере воцарилась тишина, атмосфера стала напряженной. Тогда Хорват предложил играть в пуговицы. Все оторвали лишние пуговицы от своих пиджаков и начали играть, как когда-то в детстве. Во время игры Герасим сделал забавное открытие: он понял относительную ценность пуговиц. На воле, в обыденной жизни пуговица имеет только то назначение, которое нужно портному: например, соединяет две полы пиджака. Здесь, в камере, пуговица — это нечто значительно большее. Не будь пуговиц, они все время думали бы о предстоящем расстреле.

Даже Балш, вначале такой разговорчивый, замкнулся в себе. Он боится смерти. Его бросает в дрожь от малейшего шороха. Он проклинает всех своих предков за то, что ему взбрело в голову спать на чердаке в соборе. Когда их перевели сюда, Балш потребовал у Хорвата ответа:

— Что будет, если меня расстреляют?

— Я тебя похороню…

— А я им все расскажу. Скажу, что за всю свою жизнь ни разу не брал в руки оружия. Я честный вор, а не убийца.

— Ты герой, дорогой Василикэ Балш.

— Я не хочу быть героем. Я хочу жить.

— Для чего, дорогой Василикэ Балш? Чтобы воровать? Наша встреча принесла тебе несчастье.

Теперь Василикэ уже не философствует. Он понял, что это бесполезно. Великое дело примириться с самим собой. Еще днем он был в отчаянии, ему вдруг захотелось рассказать всю свою жизнь. Когда Герасиму надоела болтовня Балша и он решил его перебить, Хорват сделал ему знак не мешать. Балш бросил полный благодарности взгляд в сторону Хорвата и не заставил себя просить. Он продолжал: