Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Таким образом, – провозгласил, торопливо сглотнув слюну, Шанский, – мы восприняли Петербург как постмодернистское пространство потому, что уже так видим его, новое же видение подсказывает, что петербургский постмодернизм, точнее – постмодернизм Петербурга – не ретроспективен, а прогностичен. И если Рим – это эпический роман, истоки которого глубоко в мировой истории, то Петербург как роман об эпическом романе, как роман постмодернистский, есть ещё и энциклопедия новейшего видения, в ней и объект его, сам город-роман, и набор проницательных инструментов.

Сердце упало, но не прерывать же…

– Да, – почти заискивающе молвил лектор, моля дослушать, – постмодернистское сознание фиксирует надлом исторического времени, который, словно кошмарный соблазн, снился столетиями, а сейчас вдруг непрошенно пронзает явью. Распалась связь времён, разные эпохи, точнее материальные свидетельства разных эпох, ещё точнее – их степенные знаковые посланцы, уже сосуществуют в настоящем культуры как творения современности. Но посмодернистское видение интегрирует не только знаковые комплексы стилей, но и петербургские мифы – все-все мифы, включая мифы критических реалистов, символистов, акмеистов, – начав с главного, парадиза над бездной, скороговоркой перечислял городские мифы, ого, сколько их, Соснин сбился, – и мы стали субъектами этой впечатляющей интеграции мифологем вовсе не потому, что мы лучше и умнее предшественников, пленников своих эпох и их идеалов, смотревших на таинственный, пропитанный мистикой и мифологией, замусоренный литературщиной город под исторически зауженными углами зрения, а потому лишь, что наше время стремительно расширило кругозор культуры. И овладение постмодернистским видением вовсе не вопрос моды, симпатий или антипатий к тому ли, другому «изму», это – неотвратимость. Болезненная желтизна сгустилась, морщинистое лицо Гуркина исказила мука; глаза померкли, губы беспомощно дёрнулись… до чего же трогательно он, надев старенький, но тщательно отутюженный костюм с орденами, медалями, хрипловато пел когда-то на факультетских вечерах, посвящённых двадцать третьему февраля и восьмому марта: три года ты мне снилась, а встретились вчера…

Не это ли – кульминация и квинтессенция? – подумал Соснин, – вот оно, вот то, ради чего читалась лекция, пора завершать, иначе лектор безнадёжно застрянет.

– Но что есть видение как не особый язык, в нашем, пространственном случае, устремлённый в визионерство? Язык постмодернизма, интегрирующий многие локальные языки, собственно и позволяет видеть и, расшифровывая, читать огромный массив игрового текста города во всём его культурно-историческом многообразии.

Насчёт тавтологичности языка Витгенштейн как в воду глядел, – отметил, позёвывая, Соснин. Вспомнились на сей счёт и Бызовские пассажи…

– Вы хотите сказать, что в отличие от…

– Да, хочу! – не сморгнул Шанский, – естественно развивавшиеся исторические города строились из камней и затем обрастали символикой, превращались в пространственные знаковые системы, а Петербург сразу строился из знаков, ха-ха-ха, не сочтите шуткой – Вавилонскую башню не достроили, так как разноязыкие строители не сумели договориться, Петербург же возведён из самих языков культуры, из многих языков…и не вопреки, а благодаря их разнообразию…

– Вы продолжаете настаивать на том, что… – делая страшные глаза за стёклами очков, пытался заново запалить полемику Герберт Оскарович.

– Не только настаиваю, но и доказываю, уверен, что доказал – с течением времени и старая, привычная архитектура меняется, всякое исходное слово заполняется новым словом, язык заполняет язык.

– Вы хотите убедить, что архитектор сознательно…

– Повторяю, архитектор всегда был заточён в культурно-стилевую парадигму своей эпохи, ему не дано было высунуться из неё, посмотреть на сотворённое им извне, свысока, с новой точки зрения, поднятой над горизонтом минувшего. Он, как кажется, рисовал-чертил лучше ли, хуже, но – по стилевым трафаретам, вполне бессознательно. Зато нам, наделённым расширенным кругозором, теперь сам бог велит сознательно взирать на бессознательные творения…

И Шанский опять шумно сглотнул слюну, опять напомнил для лучшего усвоения, что городской текст – суть разброшюрованная книга, она читается по частям, разновеликими, произвольно выбираемыми и отмеряемыми бытовыми ситуациями страницами ли, абзацами, хотя в памяти живёт, как их динамическая множественность, так и прихотливость связей между частями, – да-да, в известном смысле любой город, но Петербург, прежде всего и давным-давно, с дивной яркостью воплотил мечту зарвавшегося литературного авангардиста: читай с любой страницы, с любой строчки, пересочиняй сочинённое, выстраивай свой сюжет; в Петербурге временное и пространственное сплавляются в большой форме.

попутные, но явно подводящие к заключительным пассажам фантазии(несколько изящных штрихов)

Описав очередной круг, который убедительно – хотя бы для Соснина – скрепил предыдущие рассуждения, Шанский всё же застрял – не смог не вернуться к художественному эффекту долгого накопительства разнородных форм, явленному и чудесно сгармонизированному Петербургом, где демонстративный стилевой разнобой нет-нет да воспринимается как торжество одномоментного творческого акта и может поэтому послужить вдохновляющей моделью индивидуального проектного поведения.

– Вряд ли кто оспорит феноменальную даровитость времени как художника! Конечно, время – художник, защищённый от критики, все его несуразицы и те – в масть! Если бы какой-нибудь зодчий наворотил нечто, сравнимое по сложности и пестроте с тем, что сотворило время, его б обязательно упекли в психушку, – прижал платок к носу, высморкался.

Медленно сложил, положил платок в карман.

– И поэтому порой мнится, что небесный куратор города Святой Пётр, городской наш ангел-хранитель, был ещё и доверенным агентом времени. Эдакий шутник-каламбурщик, он черпал, что попадалось под руку, из кладезей прошлого и будущего, весело смешивал давние идеи-формы, отчасти знакомые ему по Риму, с едва проклюнувшимися. И отчего бы небесному покровителю-шутнику не вселиться внезапно в земного зодчего, не соблазнить его рискованным соперничеством со временем? – Шанский подмигнул Соснину; продолжая с ним немой диалог, лектор благодарно ссылался на первоисточник столь вызывающего предположения.

Ну и память у Шанского, всё помнил и вспоминал в нужный момент, использовал… да, шли по каналу к Бызову, ну да, на день рождения бызовской дочки, говорили о тщете такого соперничества.

– Смотришь, смотришь на Петербург и, пофантазировав всласть, невольно воображаешь: не было постепенности, растянутости, терпеливого собирательства, а был безумный порыв одинокого художника, посягнувшего заменить многих в творении большой формы и позаимствовавшего у замысла времени помимо смелости-устремлённости ещё и кое-какие ограничительные условия – правило брандмауэра и пр. А что, не он ли, одинокий безумец, и создал этот новаторски смешавший признаки и знаки разных стилевых традиций архитектурный парафраз мировой культуры?

Впрочем, развивал Шанский свои и чужие фантазии уже в ресторане, за «Столичной» и «Бифштексом по-деревенски».

кто куда

Владилен Тимофеевич с Виталием Валентиновичем, Герберт Оскарович, которому лестное приглашение руководителей Творческого Союза помогало зализать нанесённую Шанским рану, а также пожилая дамочка с седой башней на голове, ещё кто-то из активистов, поспешили в крохотный антресольный бар: Рафа заждался гостей, да и во ртах першило.

У Шанского же накануне в котельной выдавали зарплату, он пригласил Соснина с московским теоретиком отпраздновать свой публичный успех в ресторане; путь в ресторан получился долгим.

Сначала Шанского затерзали вопросами у камина.

– Что выступает интегратором языков?

– Видение, обновлённое видение!

– Мы видим петербургский текст как постмодернистский, и всё тут? А реалисты видели петербургский текст как реалистический, символисты – как символистский?

– Ну да, ну да, а то, что реалистам или символистам мешало так, сквозь призму своего стиля, видеть, они списывали на изъяны Петербурга, на его пороки и мороки.

– А если я так не вижу? Если я так не хочу и не могу видеть?! – не удержался вклиниться, хотя торопился опрокинуть престижную рюмку, Герберт Оскарович.

– Скоро увидите! Ещё нынешнее поколение советских людей будет жить при постмодернизме! – Шанский энергично закинул за плечо шарф, – учтите, искусство моделирует жизнь, учтите, вовсе не наоборот! Как мы посмотрим из искусства на жизнь, такой она нам и представится, а время…Время всех нас обратит вскоре в постмодернистов независимо от того желаем мы этого или нет; надувшись, Герберт Оскарович окончательно водрузил на нос очки и, позорно покидая поле словесного боя, победно зашагал к потайной лестничке на антресоль.